Собрание сочинений в 6 томах. Том 4

— Быть может, отец сидел здесь вечером накануне смерти, — размышлял я вслух. С той минуты как я снял с полки «Роб Роя», отец не шел у меня головы, и, вспоминая выражение лица молодой девушки на фотографии, я решил, что моя тетушка, вероятно, тоже любила его на свой лад. Но если я ждал сентиментальных воспоминаний, то здесь рассчитывать на это не приходилось: кто умер, того не воротишь — таково было убеждение тетушки.

— Закажи вина, Генри, — предложила она. — Знаешь, я наблюдаю у тебя какую-то склонность к извращению. Свидетельство тому и вся эта поездка, и урна, которую ты так бережно хранишь. Был бы твой отец похоронен в Хайгейте ^{202}, я бы ни за что с тобой не поехала. Я против паломничеств к могилам, если одновременно они не служат другой цели.

— Какой же цели служит наш поход? — спросил я довольно раздраженно.

— Я еще никогда не бывала в Булони, — отвечала тетушка. — А я всегда рада посмотреть новые места.

— Вы, как дядя Джо, хотите продлить жизнь.

— Конечно, хочу, я умею получать от нее удовольствие.

— И в скольких же комнатах вы успели пожить?

— В очень многих, — весело отозвалась она, — но до того этажа, где уборная, я, кажется, еще не добралась.

— Мне пора домой, — с пронзительной интонацией сказал по-английски один из мужчин у стойки. Он был сильно под хмельком и когда нагнулся погладить собаку, то промахнулся.

— Еще по одной за наш паром, — запротестовал второй.

Из этой фразы я сделал вывод, что он работает на Британской железной дороге.

— Проклятая «Кентская дева» ^{203}. Моя жена тоже была когда-то кентской девой.

— Давненько уже не дева, приятель, давненько.

— Верно. Поэтому я и обязан являться домой ровно в девять вечера, чтоб ей застрелиться.

— Ревнивая она у тебя, приятель.

— Ненасытная она.

— Никогда не любила слабаков, — заметила тетушка. — Твой отец не был слабым, он был ленивым. Он считал, что на свете нет ничего, за что стоило бы сражаться. Он не стал бы сражаться за саму Клеопатру… ^{204} но он придумал бы какой-нибудь хитрый маневр. Не в пример Антонию ^{205}. Меня удивляет, что он забрался в Булонь — для него и это было далеко.

— Может быть, поехал по делам.

— Тогда он послал бы компаньона. Кстати, этот компаньон, Уильям Кёрлью, — вот уж был слабак. Он завидовал интрижкам твоего отца — сам он и одну-то женщину не мог удовлетворить. Он вечно терзался по этому поводу, так как жена у него была идеальная: ласковая, расторопная, покладистая, а то, что она была немножко требовательна как женщина, другой бы муж счел достоинством. Уильям сам сознавал, что невозможно бросить безупречную жену — надо, чтобы она тебя бросила, и твой отец, который был гораздо изобретательнее, чем предполагали окружающие и чем допускала твоя мать, придумал для него хитрый план: Уильям должен был писать жене анонимные письма, обвинявшие его в супружеской неверности. Такие письма выполняли бы сразу четыре задачи: льстили его самолюбию, объяснили бы жене, почему он к ней невнимателен, заставили бы ее утратить самообладание и в конце концов, возможно, привели бы к разводу, причем его мужская честь была бы спасена (он решил заранее признать все обвинения). Первое письмо твой отец сочинил сам; Уильям кое-как перепечатал его на собственной машинке и вложил в желтый конверт, в какие вкладывал счета: тут он допустил промашку. Письмо гласило: «Ваш супруг, сударыня, бесстыдный лжец и низкий распутник. Спросите его, как он проводит вечера, когда вы уходите в дамский клуб, и на что он транжирит семейные деньги. То, что вы сберегли рачительным хозяйствованием, становится добычей другой женщины». Твой отец любил архаичный стиль — в этом сказывалось влияние Вальтера Скотта.

В тот вечер, когда пришло письмо, в доме Кёрлью ожидались гости. Миссис Кёрлью как раз взбивала диванные подушки. Она мельком взглянула на желтый конверт, решила, что это счет, и положила его на стол. Можешь себе представить состояние Уильяма. Я хорошо его в то время знала, да, собственно, я тоже была у них в тот вечер в гостях вместе с твоими родителями. Отец твой рассчитывал быть там в решающий момент. Но подоспело время уходить, оставаться дольше, даже под предлогом разговора о делах, было неудобно, а письмо так и лежало невскрытым. Как развивались события дальше, отцу пришлось узнать позже от самого Уильяма.

Мелани — такое уж дурацкое у нее было имя, а вместе с фамилией Кёрлью звучало еще глупее, — Мелани вытирала бокалы, когда Уильям поднял с пола из-под столика желтый конверт.

— Это твое, душенька? — спросил он, и она ответила, что это всего лишь счет.