Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный)

— Спокойной ночи, — отозвался Хагуд. Когда он пересаживался на водительское место, мешок с клюшками безмолвно изготовился ударить. На сей раз Хагуд с силой отшвырнул его подальше, в другой угол. Машина вновь поехала, но теперь это была другая машина. Она тронулась с яростным, принужденным, едва посильным креном, словно в момент остановки, помимо второго мужчины, более молодого, ее покинула какая-то важная часть механизма; затем покатила дальше и свернула на Гранльё-стрит, минуя бездействующий теперь светозвонок. На каждом из светофоров тускло и ровно маячил желтым средний глаз, и на четырех углах перекрестка теперь молочно били струи из пожарных гидрантов, подле которых высились, по одному у каждого, четверо неподвижных одинаковых мужчин в белом, похожих на пародийных врачей-интернов в комедиях, в то время как заплетенные косами потоки уносили по желобам мусорные конфетти-серпантинные останки скончавшегося вечера. Машина проплыла перекресток и углубилась в квартал узких каньонов, обвалившихся штолен, увешанных железным кружевом, теперь она пошла быстрее, теперь внизу был булыжник, вверху — низкое пасмурное небо, по сторонам — стены из густого, хриплого, невыносимого рева, как будто все былое эхо висело в этих узких улицах невидимым туманом и оглушительно, чудовищно пробуждалось даже этими пневматическими шинами и обтекаемым корпусом. Хагуд сбавил ход и остановился у жерла переулка, в котором сразу, едва выйдя из машины, увидел на плитах мостовой тень кружевного балкона в пятне падающего из окна второго этажа света, а затем в прямоугольнике окна тень руки, державшей, как ему было видно даже оттуда, тень стакана, — видно с первого же момента, когда он, хлопнув дверцей машины и наступив на впечатанное в тротуар выщербленное мозаичное слово «Утонувших», пошел по переулку, возмущенный, но не удивленный. Дойдя до окна, он увидел и саму руку, хотя задолго до этого ему уже стал слышен голос репортера. Теперь же ему только этот голос и был слышен, заглушая даже его собственный, когда он, стоя под балконом, кричал, потом вопил, пока вдруг, ни с того ни с сего, на балкон не выскочил и не перегнулся через перила щегольски обутый коротышка с простецким лицом и тонзурой как у священника, что отметил про себя таращившийся снизу Хагуд, думая с бессильным бешенством: «Да, он же мне говорил, что у них есть лошадка пони. Черт, черт, черт!»

— Ищете кого, дядя? — спросил вышедший на балкон.

— Да! — рявкнул Хагуд и вновь выкрикнул фамилию репортера.

— Как? — переспросил человек с балкона, чашечкой приложив ладонь к склоненному уху.

Хагуд проревел фамилию еще раз.

— Даже и не знаю такого, — проговорил стоявший на балконе; потом сказал: — Погодите. — Возможно, на него подействовало изумленное, возмущенное лицо Хагуда; он повернул голову и прокричал фамилию в комнату. — Есть такой? — спросил он. Голос репортера приумолк на секунду, не больше, потом грянул в прежнем тоне — в точности так, как он звучал в ушах Хагуда от самого устья переулка:

— Кому понадобилось? — Но еще до того, как человек с балкона смог ответить, голос зазвучал вновь: — Скажи, что его здесь нет. Что он переехал. Что женился. Что умер. — Потом голос взревел: — Скажи, что он ушел на работу!

Стоявший на балконе опять посмотрел вниз.

— Вот оно как, мистер, — сказал он. — Вы, наверно, слышали его не хуже, чем я.

— Не имеет значения, — сказал Хагуд. — Вниз спускайтесь.

— Я?

— Да! — крикнул Хагуд. — Вы, вы!