Собрание сочинений в 9 тт. Том 7

И так получилось, что по Авеню, которой была уготована славная судьба, под непрекращающимся снегом, двигалась эта странная кавалькада, уныло про лагавшая себе путь; в головной повозке сидели президент, дядюшка и племянник, на колене которого по-прежнему лежала пухлая, унизанная кольцами рука, а за первой повозкой шла вторая, в которой находились министр и его секретарь, и за ними — две цепи солдат, между которыми чинно двигалось темное людское облако — мужчины, женщины, дети, пешком и на руках; и так случилось, что за председательским столом палаты, которой суждено было стать колыбелью великого будущего, возобладавшего над несправедливостью истории и людским тщеславием, стояли президент и министр, а чуть ниже, в окружении живых творцов этой судьбы и под зоркими взглядами величественных призраков тех, кто издревле мечтали о ней, стояли дядюшка и племянник, за которыми безмолвно (если не считать все того же мерного шуршания шерсти о кожу) темнела толпа их сородичей, друзей и знакомых. Президент наклонился к министру.

— Пушка у них готова? — шепотом спросил он. — Вы уверены, что они заметят от двери, как я махну рукой? А что, если эти чертовы орудия взорвутся: из них последний раз стрелял Вашингтон в Корнуоллиса[33]. Тогда ведь все шишки ПОСЫПЛЮТСЯ на меня, не так ли?

— Так, — шепнул министр.

— Да поможет нам Бог. Давайте книгу.

Министр передал ему книгу, которую успел захватить по дороге из кабинета, — сонеты Петрарки по-латыни.

— Надеюсь, что я не настолько забыл латынь, чтобы это сошло за английский или чикасо, — сказал президент. — Он открыл книгу, и снова президент, повелитель народов, герой битв — дипломатических, законодательных и военных, — выпрямился и посмотрел на смуглые, неподвижные, сосредоточенные, ожидающие лица; когда он заговорил, то это был голос человека, который заставляет других людей слушать и повиноваться.

— Фрэнсис Уэддел, вождь народа чикасо, и вы, племянник Фрэнсиса Уэддела, будущий вождь, слушайте мои слова.

Затем он начал читать. Его голос, сильный и звучный, разносился над смуглыми лицами, рассыпаясь на торжественные слоги, под величественными сводами зала. Он прочел десять сонетов. Затем, подняв руку, он резюмировал; его голос замер в торжественной тишине, и он опустил руку. Через какое-то мгновение снаружи раздался нестройный артиллерийский залп. Теперь впервые в темной толпе стало заметно какое-то движение: это был шепот, восторженное удивление. Президент снова заговорил:

— Племянник Фрэнсиса Уэддела, вы свободны. Возвращайтесь домой.

И тогда слово взял дядюшка; опять из кружевной пены показался его укоряющий перст.

— Пустоголовый мальчишка, — сказал он. — Подумай только, сколько времени ты отнял у этих занятых людей. — Он внезапно повернулся к министру, и снова голос его зазвучал ровно, приветливо и почти весело. — А теперь давайте поговорим об этом проклятом броде.

Разомлев под лучами мягкого осеннего солнца, президент сказал:

— Ну, вот и все.

Когда секретарь удалился, взгляд президента упал на конверт, лежащий на столе. Он разрезал его, и солнце осветило его руки и развернутую страницу, наполнив комнату закатным великолепием уходящего года, предвещающим конец полевых работ и ровные столбики дыма — знак достатка и спокойствия — над мирными крышами по всей стране.

Вдруг с президентом что-то случилось. Не выпуская из рук письма, в каком-то внезапном потрясении он вскочил: спокойные слова дружеского послания ружейными залпами грохотали в его голове.