Собрание сочинений в четырех томах. Том 3

Лавочник с горестным лицом поклонился благодетелю, потом батюшке, потом матушке и всем остальным и, заломив больше брови, запрокинул рюмку с наливкой.

Благодетель распахнул чуйку на обе стороны, как будто ему было жарко, слегка засучил рукав на волосатой руке и стукнул кулаком по столу — посуда слегка зазвенела, а чай в стаканах расплескался.

— Не пожалею!.. Завтра пришлю Сидорку, отведет в Мокром Куту угол за речкой под огород на церковные нужды.

Матушка заволновалась, сдерживая неудержимо разъезжавшееся лицо. У батюшки черные глаза сделались добрыми и ласковыми.

«Отчего все ему говорят вы, а он всем ты, даже матушке и батюшке?..»

— Большое спасибо, Никифор Лукич... от всего причта.

— Это по крайности сто рублей аренды... кус аппетитный, — сказал с горестным лицом лавочник, да вдруг засмеялся, и опять глаза оказались плутовато-веселыми, а лицо пошло в ширину морщинами.

— Заливной... клад!.. — аппетитно прожевывая, сказал гривастый.

После чаю все пошли в училище. Сопровождала толпа мужиков и баб. Мальчишки бежали вперед, разгоняя свиней. Девки у ворот лузгали семечки и низко кланялись.

Осмотрели училище. Никифор Лукич всюду заглядывал, во все закоулки, и отдавал распоряжения Василию:

— Плотника позовешь, пущай двери у сарая перевесит, а то снегом задувать дрова будет. Финогенова Ваську позовешь, трубы прохудились, угол загниет, — все чтоб как следует.

Матушка легонько толкнула Галину:

— Проси насчет пособий школьных, он все сделает... Проси, покуда не уехал.

У Галины собралась морщинка между бровей и в душе легло какое-то чувство упорства.

— Сама же жаловалась.

Галина промолчала.

...Провожала Никифора Лукича вся деревня. Мальчишки во весь дух с гиком бежали впереди лошадей; мужики, бабы напутствовали и кланялись. Тройка малорослых маштачков покатила тарантас. На козлах с кучером сидел стражник с сбегавшим от шеи револьверным шнуром.

Под вечер Галина проходила мимо лавки. На крыльце и у крыльца сидели мужики; иные стояли, опираясь на костыли, и слушали.

«А женщины ни одной...» — подумала Галина.

Кряжистый мужичок с корявым лицом, обкосматившимся, как вывороченный лесной корень, с натугой, по складам читал газету, мотая головой, как будто был тесен хомут.

— Наше почтение, — снял картуз лавочник.

Поклонились и остальные.

— Что же, проводили? — сказала Галина.

Узнала она и гривастого, и старосту, что пил крапиву, и того старика, что первый встретил ее, когда она въезжала в деревню, и других, что приводили в начале года ребят в школу. Захотелось как-то подойти к этим людям, перешагнуть какую-то черту, отделявшую от них, черту не то застенчивости, не то отчужденности.

— Проводили, дай ему, господи, гладенькой дорожки, — ответило несколько голосов.

— А зачем это стражник с ним ездит?

— Ка-ак же! — сказал гривастый, забирая губами побольше воздуха, — шалыган народ пошел по нынешним временам, камнем аль шкворнем, а то из ружжа вдарит из-за плетня. Народ пошел ярый.

— Много добра делает Никифор Лукич?

— Фу, да им только и дыхаем! Кабы не он... сама посуди: в экономии рендованная земля — двадцать восемь с полтиной десятина, скажем. А Никифор Лукич нам предоставляет по шесть. Мыслимо? Под огороды которая, заливная, в экономии по двести цалковых с десятины...

— Продать?

— Фу, да рендованная у год, а Никифор Лукич — тую саму землю нам дает по сорок цалковых... Мыслимо?!

Галина не имела никакого представления ни об арендных ценах, ни о земле, но эти пропорции говорили о чем-то огромном.

— Да он откуда сам?

— Фу, да наш же, нашей же деревни, — дружным хором ответили, и лица всех оживились гордо и весело, — наш же, просто сказать, мужичок.

— И мужичок-то беднеющий был, просто сказать, замусоленный.

— С подрядов взялся, — сказал лавочник, и лицо его сделалось странно-злобным и длинным. — Умел кому дать и с кого взять.

— Этот сумеет, у этого не вывернешься.

Галина стала дрожать мелкой неприятной дрожью — холодно вечером, а уходить не хотелось, все ждала, какой-то краешек откроется, и она заглянет за черту, которая отделяла ее от этих людей. Оранжевая заря потухла, и уже стояла над темной избой вычищенная серебряная луна, еще не старая.

Когда Галина шла по пустой улице, потонувшей в холодном озарении, ступая по голубым теням, подошла женщина в накинутом тулупе, со спрятанными под кофту захолодалыми руками.

— Ляксандровна, — сказала баба, кланяясь, — сделай милость, заглянь ко мне в избу. Девочка у меня, ну сгорела вся, как кумач красная. Не исть, только пьеть, пьеть, не оторвешь от корца. Глянь ты на нее, крыноч-ку молочка тебе принесу.

Галина наискось перешла уже заиндевевшую с одной стороны улицу и вошла в избу. Кислый, тяжелый, мутный воздух с трудом пропускал красный огонек лампочки, над которой траурно вилась колеблющаяся копоть. Проступала печь, угол огромного сундука, стол. Суетливо шуршали тараканы.

Сквозь их шорох пробивалось шумное, со свистом дыхание. Галина осторожно, стараясь поверхностно, неглубоко дышать, наклонилась и разглядела смутно проступавшее красное полудетское личико; чуть белели зубы из-за обсохших губ.