Собрание сочинений в четырех томах. Том 3

— Это что ж такое?.. Это — подлог, все одно, что фальшивый вексель... Я те за настоящего арапа принимаю, а ты — рязанец. Допустимо?.. За это, брат, арестантские роты. Давай назад деньги.

— Мой ему морду...

Кто-то набрал в пригоршню воды и, как ни увертывался мальчишка, размазал ему по лицу, — лицо, лоб, нос стали полосатые от потеков.

— Видал! Вот она, аралия вся, с него и слезла...

— Я еще давеча промеж тюков видал, как он начищал морду ваксой, яро начищал... — смеялся мужичок с лохматыми бровями, — да думаю: «Пущай покормится, брюхо и у него исть просит».

— Веди к капитану.

Мальчишка захныкал, размазывая черные полосы по лицу.

— Дяденька, пустите, не буду... Очень кушать хочется... Я бездомный... Так никто не подает...

— A-а, да шут с ним, пущай... — добродушно послышалось кругом, — морду-то смой, кабы капитан не увидал. Ты откеда же сам?

Через пять минут мальчишка, отмытый, со смеющимися глазами и плутоватым вздернутым носиком, сидел за столиком, тянул чай и рассказывал:

— Маменька меня отдали в обучение в цирк. Папаша маляр был, да помер. А нас шестеро. Мамаша кашляла да кашляла и говорит: «Помру, куда ты денешься?» И отдала в цирк. Пока мамаша жива была, и так и сяк, все, бывало, зайдет, кренделек принесет. А как померла, очень трудно стало.

— Выламывали?

— Сильно выламывали и били, очень сильно били. Очень хорошо гимнастику все там делают. Ну, и научился. Хозяин-то был, по ярманкам ездили, хорошо дела шли, а помер, хозяйка не умеет, гимнасты ее не слушают, звери запаршивели — кормить совсем перестала, отощал вот до чего, на трапецию не подымусь.

— А пса с кочетом с цирка потянул?

— Хозяйка подарила, — засмеялся мальчик, — да там, почитай, все разбежались, не кормит, ну, кто чего захватил и увел.

— Где ж ты представляешь?

— По станицам, по хуторам, по ярманкам хожу. Где хорошо подадут, а где за вихры оттаскают. Была еще крыса, да собаки разорвали.

Палубные пассажиры понемногу успокоились и расположились по своим местам. А наверху дама с белыми султанами говорила негодующе:

— И как это позволяют так обманывать простой народ! Да и ты, Жорж, хорош, — «гиена». Хороша гиена. Я сразу заметила, что у нее собачья морда.

— Ну, да ведь я пошутил, — конечно, собака, обыкновенная дворняга, это ж ясно.

Шумели колеса, дышала труба. Бежали берега, вербы, отмели, дальние горы.

От времени до времени вдали по берегу показывались строения. Пароход кричал густым медным голосом. Мужичок с лохматыми бровями прятался между тюками, из люка вылезали неотоспавшиеся матросы, готовили чалки, сходни. Пароход приставал, спешили пассажиры с парохода и на пароход, потом грузили и выгружали товар, потом сдергивали чалки, сдвигали на палубу сходни, и опять дышала труба, шумели колеса, и лениво и праздно тянулось время у пассажиров, — все, как вчера, как неделю, как месяц назад, как началось с первого весеннего рейса.

Уже ленивое покрасневшее вечернее солнце косо протянуло через реку синие тени от верб. Мягкой прохладой веяло с реки. Пассажиры оживились. Из кают все выбрались наверх. Официанты в белых рубахах торопливо разносили пузатые чайники по столикам, за которыми сидела публика.

Из машинного отделения поднялся бледный парень с испитым, в саже, лицом и ввалившейся грудью. Он огляделся кругом, придерживаясь за поручни, и вздохнул, глубоко забирая воздух.

— Ну, и хорошо, благодать!..

— Да, не то, что у вас в кочегарке, — бросил пробегавший мимо поваренок в белом колпаке.

Да вдруг приостановился.

— А играть нонче будешь?

— Кабы капитан не накрыл.

— Не услышит, с самого с обеда у себя в каюте в карты дуется. Приходи на нос, оттуда не слышно будет.

— Да уж ладно, чайку попью.

Мальчишка пустился в кухню, кочегар пошел к матросам чай пить.

Потемнело небо, стало бархатным и ушло ввысь. Бесчисленные звезды засеяли его, и все до одной задрожали в темной глубине реки. Берега помутнели, стали неясными, точно отодвинулись, и река, тоже смутная и неясная, стала казаться необъятной.

Только на пароходе зазолотились электрические огни, да из окон кают легли светлые полосы, играя и трепеща на невидимо бегущей воде. Шумели колеса, дышала труба, и в этом шуме и металлическом дыхании всплывали то плач ребенка, то спокойный говор, то дробный стук ножей на кухне. Пароход нес ту же жизнь, что и днем, но теперь она точно стянулась, съежилась на этом небольшом освещенном пространстве, а кругом, — пустыня и молчание.

Пришел кочегар с балалайкой под мышкой, поглядел на тюки, на пассажиров, расположившихся везде на палубе, на бархатную ночь, унизанную и вверху и внизу играющими звездами, присел в углу около якоря, прислонился спиной к борту, прислушался к шумящей на носу пене и тронул заговорившие струны.

Некоторые пассажиры слышали его прежде, подошли и присели на скамьях.

Струны зазвучали больно и сладко. Оттого ли, что хорошо умел играть кочегар, или этот непрерывный водяной шум, монотонный и равнодушный, очищал инструмент, только звучала печальная мелодия, как будто пел сдержанный далекий и неведомый голос.

Все слушали, глядя в темноту, полную звезд.