Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.

— Но тебя не пустят, — говорит одна из женщин.

— Почему? — спрашивает Клава.

— Почему! Почему? — возмущаются остальные.

— Ведь меня не лишили материнских прав, — говорит, что-то доказывая, Клава.

— Не знаю, — отвечает знающая женщина. — Это Павел говорил. Мне говорил.

Клава с тетей Пашей идут от подъезда. Позади остаются вздохи, приглушенный шепоток, свистящая фразочка: «С конфискацией».

Выходит, с конфискацией не только имущества, но и сына.

Клава точно просыпается. Находит телефонную будку, набирает знакомый номер, просит позвать Павла.

— Кто спрашивает? — естественный вопрос.

— Знакомая, — ответ неестественный, но точный. В трубке — мужской смешок, молчание, наконец, Павел:

— Кто это?

— Я, Клава.

Она торопится, ей нельзя возвращаться в свое прошлое. Ее интересует только будущее: Ленечка.

— Где сын, Павел? Я хочу увидеть его.

— Увидеть, — в голосе Павла металлические нотки. — А ты достойна этого?

Она на пределе — того и гляди сорвется, крикнет ему что-нибудь злое. Но Клава сдерживается.

— Я освободилась. Меня никто не лишал моих материнских прав.

— Вспомнила! — возмущается Павел.

— Да, вспомнила! — кричит она. — Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Но чтобы тебе было все ясно, я сразу говорю: сына тебе не отдам. Ты воспитаешь из него…

Он умолкает, обрывает себя.

— Я воспитаю, — отвечает Клава, — из него человека.

— Ты поняла? — спрашивает Павел. — Сына я тебе не отдам, никакой суд тебе его не присудит, но показать покажу. Один раз. Можешь завтра поехать к нему. Он у моих родителей. Я им позвоню.

В трубке короткие гудки.

Надо же, как просто! Ни у Клавы сердце не екнуло, ни, видно, у него.

Все!

* * *

И вот настала пора вновь вернуться к письму, с которого и открылась мне эта история.

Оно нужно здесь, как камертон, как звук, чистотой которого стоит проверить мелодию.

В каждом деле важна интонация — вот что. Важна она и здесь, в сложном деле реставрации мелькнувших, или забытых, или нежелательных для воспоминаний человеческих чувств.

«Два года я не видела сына. Но настал долгожданный день: после предварительного телефонного звонка я еду к сыну, получив разрешение на встречу с ним. Знакомый дом, открываю калитку, вижу сына — он стоит на садовой дорожке. Ноги мои дрожат, кажется, что кругом пошла земля со скоростью неимоверной. Смотрю на сына, подхожу к нему:

— Ты знаешь меня?

Потупив глаза, он отвечает:

— Да.

Ни радости, ни удивления, только бледность разлилась по детскому личику.

В этот день мне удалось с сыном погулять у реки, поиграть, уложить в постель после ужина.

Ночь я не спала».

Следующего дня не было, только половина. В два часа отходила электричка, и этой электричкой — так сказал отец мужа — Клава должна была уехать из Лёниной жизни.

Утром они опять отправились к реке.

Цвели одуванчики, много одуванчиков — желтое разливанное море, и по нему бегали дети. Леня шел медленно, был вялый. Клаве казалось, он чего-то ждал. Она гладила его, ласкала, болтала всякую чушь, и чушь давалась с трудом, потому что приходилось выдумывать, а ей было не до выдумок.

Они легли в траву, Клава прижала Ленечку к себе.

— Там страшно? — спросил он.

— Где? — не сразу поняла Клава.

— В тюрьме?

Только тут поняла она, как рос Леня, что он думал, чего стыдился, чего, наверное, боялся в школе.

Она заплакала. Вот оно, наказание. Страшнее не придумать: маленький ребенок, сын, стыдится, что мать его не как все остальные, не где-то рядом, не водит за руку в школу, не встречает после уроков, не ворчит, не ругается, когда получил двойку или наказала учительница, — мать в тюрьме; понять это можно — мать в тюрьме?

Там, за проволокой, она убеждала себя, что нет ничего дороже собственного сына, кровиночки, а вышло, что это брехня, «зэковская» мифология, слезливое бесстыдство — о любви к сыну надо думать не там, за чертой, а гораздо раньше.

«Боже, сколько же принесла я ему горя, — думала Клава, — сколько беды, и как же настрадалось его маленькое сердечко, такое одинокое в сомнениях и слезах?»

— Мне сначала сказали, что ты умерла, — проговорил Леня, и Клава спросила первое, что пришло в ум:

— Кто сказал?

Мальчик деликатно обошел этот вопрос.

— Но я не поверил, — сказал он. — И тогда мне сказали, что ты в тюрьме.

Он помолчал, что-то обдумывая, потом беззвучно заплакал:

— Я боялся тебя. Я думал, ты страшная и преступница.

Преступница!

Около двух они прощались.

Снова из письма:

«Сын обнял меня — слезы лились из его глаз, весь он съежился, стал каким-то хрупким, прозрачным. Его губы дрожали, чуть слышно он выговорил: «Не уезжай!» Сколько муки было в его голосе, но что я могла сделать? Что?»

Клава собрала в кулак все свое терпение, всю выдержку, сказала Ленечке:

— Скоро мы будем вместе. Ты веришь? Обязательно будем!

Он кивал головой, махал рукой, и столько в его тонконогой хрупкой фигурке было веры ей, что Клава едва удержалась, чтобы не взвыть, не упасть на грязную землю возле платформы, не кинуться к Лене, не схватить его в охапку и не увезти с собой, к тете Паше.

Она сдержала себя и жалеет об этом до сих пор.

* * *

Что было потом?