Собрание сочинений в десяти томах. Том 2

Она нетерпеливо хотела сблизиться с ним, заглянуть в глубину души его и полнее убедиться в своем несчастье или счастье. Она провела бессонную и страшную ночь и с рассветом вышла в сад освежиться. Войдя в темную аллею и ничего не видя перед собой, она начала по ней ходить скорыми шагами. Солнце еще едва показалось, над рекой расстилался туман, на деревьях блестели листья, покрытые росой, вокруг была глубокая тишина, как будто бы ночь не сняла еще с земли своего покрова. Платье графини цеплялось за репейник, обрывалось на ветках, волосы разметались от скорой ходьбы, а по лицу катились горячие слезы, которых она не чувствовала.

По странному случаю (в повестях это часто бывает, да и в жизни нередко), на конце сада, в той же аллее уселся Остап на валявшейся колоде. Страдание и труд отняли у него последние силы, и, пришедши, а лучше сказать, дотащившись сюда, он сам не почувствовал, как заснул. Графиня так близко прошла от места, на котором заснул Остап, что платье ее зацепилось за выставленную ветвь. Обернувшись, она увидала его и стала перед ним неподвижная, вперив в него тревожный, испытующий взор. Она как бы спрашивала его: скажи мне, тот ли же ты, каким был прежде?

Лицо Остапа было угрюмо и бледно, глаза впали. Он страдал. По судорожным его движениям можно было угадать, что и во сне его преследовали события действительной жизни.

— Нет, нет! — воскликнула графиня, прижимая руки к сердцу. — Нет, он не переменился. Он страдает из-за меня, он любит меня! Слова его, вероятно, ложь! Да, это ложь, — добавила она, обрадовавшись своей мысли. — Нет, он хотел оттолкнуть меня, потому что отгадал меня.

У Остапа на коленях лежала бумага: это было письмо к Альфреду. Не останавливаясь перед неприличием своего поступка, графиня выхватила письмо из-под рук спящего и, сконфуженная, убежала в середину аллеи: он не проснулся.

Отойдя несколько шагов, Михалина стала читать письмо, сердце ее билось, в глазах мелькали искры. Письмо начиналось рассказом о положении дел, затем следовали легкие упреки за удивительное пренебрежение, с которым Альфред вел свои дела. Наконец, он писал:

"Делаю, что могу, что должен, ты один знаешь, какое бремя взял я себе на плечи, неведомое для всех, оно меня так угнетает, что я, право, не знаю, живу ли я и выдержу ли. Но не дела составляют для меня бремя. Я убедился в том, что предчувствовал, о чем догадывался в последнем разговоре нашем. На что мне перед тобою скрываться? Я уважал любовь ее, как никто, посвятил жизнь свою чистым о ней воспоминаниям и отрекся от света, чтобы только жить мечтою. Ты немилосердно раскрыл мои неизлечимые раны, и кровь потекла.

Беда тебе, Альфред! Ты не был ее достоин, потому что не мог сделать ее счастливой, вижу слезы ее, вижу грусть и чувствую, что эта душа желает более, чем ты ей дать можешь. Твоя вина. Ты не окружил ее такой заботой, любовью, попечением, уважением, которые она заслуживала. Ты не верил ей, ты недостаточно работал для ее счастья. Теперь она одна, несчастна… и я возле нее…

Но не опасайся за свое сокровище. Ты выбрал друга, достойного полной доверенности. Я здесь слуга, я здесь Остап, твой крепостной. Отправляясь сюда, я между воспоминаниями моими и действительностью поставил новую железную преграду: я женился. Ты не знаешь, ты никогда знать не будешь, что я для тебя сделал!"

Михалина далее не читала. Две мысли только звучали в ушах и сердце ее: он действительно женился, он женился умышленно. Она побежала к спящему, бросила письмо к ногам его и скрылась быстро за деревьями старого сада.

Солнце поднялось уже высоко, когда Остап проснулся более утомленный, чем отдохнувший и увидел письмо у своих ног. Схватив его, он скорым шагом поспешил к дворику, на котором жил.

Необыкновенный крик издалека обратил его внимание: он предчувствовал, что это должно быть какое-нибудь необыкновенное происшествие. Он увидал, что толпа людей с криком и бранью бежала на господский двор, и поспешил туда же. Вся деревня была в диком и неистовом волнении и требовала к себе на расправу бывшего управителя.

Остап прежде всего бросился к Михалине, которая отдала ему сына с просьбой о спасении и упала без чувств. Препоручив ее заботам прислуги, Остап бросился к бунтующей, грозной толпе. После долгих и неимоверных усилий ему едва-едва удалось несколько успокоить крестьян и уговорить их разойтись по домам. Он должен был дать им слово, что употребит все усилия к тому, чтобы пан Сусель не увернулся от суда и подвергся должному наказанию за те угнетения, которым он подвергал крестьян. Затем Остап поспешил успокоить графиню, которая сидела как окаменелая в страхе за Стасю, за себя и за храброго своего защитника.

Присутствие духа ее возвратилось, когда она увидала, что народ, успокоенный речью Остапа, оставил намерение взять мызу приступом и потихоньку отправился по дворам. Только взором приветствовала она Остапа и подала ему руку, до которой он едва смел коснуться.

— Прикажи запрягать, пан, — сказала она. — Я не могу тут оставаться, поеду с ребенком к себе.