Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Тайные милости

Через неделю-другую пикантность званого обеда теряет остроту, как-то сама собой забывается, а на передний план выходит то, что Клавуся хотя и врач психдиспансера и вроде бы мать, но хозяйка никудышная. Как говорит о ней соседка Анны Ахмедовны по лестничной клетке Поля: «Двум свиньям жрать не разделит». Во всяком случае, Клавуся не умеет сварить даже обыкновенного борща. Ее бедный Колечка лишен возможности есть нормальную домашнюю пищу, а с магазинных котлет по шесть копеек за штуку сыт не будешь, да и плавлеными сырками не поправишь здоровья. Плавлеными сырками хорошо, будучи здоровенным мордоплюем, закусывать в подъезде плодово-ягодное, а не кормить с утра до вечера мальчишку, да еще требовать от него музыки… В молодости Анна Ахмедовна убежденно считала, что таким лахудрам, как Клавуся, нельзя рожать, а теперь это убеждение пошатнулось. Жизнь показывала, что иногда у этих недотеп вырастают вполне приличные дети и даже более того – дети, горячо любящие мамочек, все нежные годы душивших их пригорелой или прогорклой кашей да супом, гораздо больше похожим на помои, чем на суп. И еще жизнь показывала, что у настоящих, умных, благородных и умелых матерей порой вырастают синие алкаши – «пузыри земли», как называл их Шекспир, или неблагодарные тупицы, жалкие женины подкаблучники или бессердечные лодыри, не помнящие ни добра, ни родства. Словом, все на этом свете непросто и далеко не каждому воздается по заслугам. Не исключено, что тот же Колечка, квелый и вроде бы равнодушный ко всему, кроме своего носа, и ненавидящий скрипку, и мечтающий только о том, чтобы заболел учитель, перерастет и станет Ойстрахом. Анна Ахмедовна вспоминала и о своем сыне Георгии: вроде у них все шло гладко, и понимали друг друга с полуслова, и стихи читали на память, а что теперь? Встретятся и не знают о чем поговорить. М-да, не так все просто. А Колечка мальчик смышленый, славный, иногда такие чертики мелькают в его полусонных карих глазках, что ой-е-ей!

Так что проходит какое-то время, и снова, как всегда, как и в былые времена, когда был жив муж, когда сын еще не женился, идет Анна Ахмедовна к знакомому мяснику. Мясник все тот же, но за последние годы он, видимо, так разбогател, что уже не стоит сам за прилавком, а сидит день-деньской у себя дома в глубокой тени виноградной беседки под сенью лоз, обрызганных купоросом, и играет в нарды с директором рынка (говорят, что директор у него на содержании и он, мясник, не снимает его с должности только потому, что привык именно к этому директору как к удобному партнеру по нардам). Прежде чем идти на рынок за кооперативным мясом, она заходит к знакомому мяснику в его тесный, всегда свежепобрызганный водой и чисто подметенный каменистый дворик, весь густо заплетенный плодоносящими виноградными лозами. Это все по пути, все рядом. И всегда она слышит в ответ на свою просьбу о парочке килограммов одно и то же, неизменно благосклонное: «Скажи – я сказал!»

Когда-то в первый послевоенный год она нашла под глинобитной стеной рынка опухшего от голода, умирающего аульского мальчишку в сыромятных чарыках на босу ногу, а дело было зимой. Приволокла его на себе в госпиталь, где еще работала в то время сестрой-хозяйкой, откормила, отогрела, словом, вернула к жизни, а теперь он большой человек, чуть ли не самый богатый в городе, но все еще помнит добро.

Благодаря своему старому знакомцу без особых хлопот она получает по полуказенной цене кусок самой лучшей, самой свежей говядины, какая только имеется под прилавком, а для человека, принесшего волшебное «он сказал», она всегда имеется.

Анна Ахмедовна жалеет мясника, потому что знает, что он перенес в детстве полиомиелит, что он пробился к своему богатству и власти сам, ценой огромного труда, ухищрений, унижений, нечеловеческих усилий, ценой всей своей недюжинной натуры. Она не переставала восхищаться его необыкновенным характером и тогда, когда, чуть-чуть оклемавшись, ни слова не зная по-русски, он в самое короткое время вдруг стал своим человеком в госпитале, не стеснялся выносить судна из-под тяжелораненых, не боялся перевязывать самые страшные, самые загноившиеся раны и делал это с таким волшебным проворством, бережностью и ловкостью, что скоро медсестры стали доверять ему как ровне; восхищалась она им и тогда, когда он уже стал мясником и, худой, юный, с зари до зари прыгал на своих разновысоких ногах за цинковым прилавком, насмешливо подмаргивая покупателям удивительно зелеными, беспощадно-печальными глазами.