Собрание сочинений в двух томах. Том I

После победы во второй мировой войне русская пресса объявила о намерении издать бунинские произведения в государственном академическом издательстве. Бунин рассказывал мне, что обратился к инициаторам этого предприятия с письмом, в котором выразил резкий протест против отношения к творчеству живого писателя как к латаным портам, которые можно перекраивать как заблагорассудится. После его письма дело приостановили, и более ничего не было слышно об этом издании. Другим объективным свидетельством оценки этого писателя со стороны Советов служит визит к нему Константина Симонова в 1947 году. Симонов пригласил Бунина отужинать с ним в ресторане «Лаперуз» (один из известнейших парижских ресторанов) и попытался убедить его вернуться на родину, торжественно заверив в предоставлении особых условий для жизни и работы. Как известно, советские власти запрещают любую частную инициативу в вещах подобного рода, посему ясно, что Симонов исполнял в данном случае официальную миссию.

Бунин, который в вопросах трапезы был знатоком не меньшим, чем настоящий француз, с удовольствием заказал превосходный ужин (отличные устрицы, старое вино и все в том же духе), но в Россию не вернулся и поныне живет во Франции, несмотря на свои восемьдесят три года, стесненное материальное положение и болезни.

* * *

Итак, в результате получения Нобелевской премии богатство на Бунина не свалилось, как это обычно происходит с лауреатами, которых сразу начинают переводить на другие языки. Как я уже сказал выше, причину этого следует искать в том, что самый — в стилевом отношении — европейский из современных русских писателей с трудом поддается адекватному переводу на европейские языки. Этому также препятствует его особенная тематика.

Ведал ли он о том заранее?

Мне вспоминается один из иронических пассажей Бунина, который оказался провидческим. Случилось это в кафе «Дом» на Монпарнасе. Бунин, с которым я не виделся со времени вручения ему премии, появился в кафе. Я, разумеется, поздравил его, но каково же было мое изумление, когда в ответ он разразился негодующей речью, сопровождавшейся горестной гримасой.

— Что с вами, Иван Алексеевич, неужели это так неприятно?

— Чего уж тут приятного, — ответил Бунин, — с этих пор я пропащий человек. — И, подсев к моему столику и кроя все на свете, он стал изливать душу. — Вам, без сомнения, известно, что, как почти все русские писатели, я кормился на еврейские пожертвования, да! И вот теперь я получаю премию, которая сделает меня несчастным. Мне не стало покоя от братьев-писателей. Вся эмиграция считает своим долгом превратить меня в соучастника ее бед, все просят взаймы. В Грассе, где вот уже несколько зим мы мерзнем от холода, необходимо срочно сделать центральное отопление, не так ли? Дело кончится тем, что скоро от премии ничего не останется, разве что один диплом. Вот тут-то все и запрыгают от радости: ну что, старый кутила, растранжирил денежки в пьянках! И с чистой совестью бросят меня на произвол судьбы. И я сдохну на соломенной подстилке.

Трудно было понять, говорит ли он в шутку или серьезно, но пророчество, прозвучавшее в его словах, к несчастью, почти подтвердилось.

* * *

Как-то вечером, когда мы с Буниным вышли из русского кабака, к нам привязался какой-то попрошайка (как правило, в местах развлечений русских водились «национальные стрелки» подобного рода). Попрошайка тащился следом и беспрерывно вымаливал у нас подачку, но, убедившись, что мы глухи к его уговорам, рассвирепел и завопил:

— Сами-то, конечно, набрались до краев, а ближнему своему даже глотка не предложите, свиньи вы этакие.

Бунин резко обернулся и посмотрел на преследователя:

— А, так ты на водку просишь, голубчик! Почему сразу не сказал, а выл, что не ел три дня. Вот возьми немного мелочи, выпей за здоровье раба Божьего Ивана Алексеевича и впредь ври поменьше!

В этом забавном происшествии проявилась одна из самых характерных черт Бунина — человека и писателя. Он ненавидел ложь не меньше, чем его учитель Толстой, и душа его особенным образом, я бы даже сказал, музыкальным чувством, всеми своими фибрами, ощущала малейшую фальшь, двуличие и притворство в литературе и жизни. Отсюда, по-видимому, та антипатия к актерам, которым в его книгах посвящены замечательные по своей ядовитости места. Люди, постоянно изображающие мнимую чувственность, не пользовались его доверием. С этим же связано и неприязненное отношение к чете Мережковских с их мистическими туманами, таинственностью и вечными символами, которые, должно быть, выглядели в его глазах наподобие крутящихся столов на спиритуалистических сеансах.