Собрание сочинений в двух томах. Том I

По поводу этой свободы нужно заметить следующее: эмигрантская эпопея создала для творческого эксперимента условия единственные в своем роде в истории культуры: группа молодых поэтов, оторванных от всякой почвы, в обстановке дикой, почти беспредельной свободы, которая дается художнику только ценой крайнего одиночества на чужбине, вне какой бы то ни было зависимости от власти, традиции или общественного мнения, обогатила литературу таким творческим капиталом, как если бы он накапливался десятилетиями. И как будто для того, чтобы быть огражденным от какого-либо соблазна, художник оказался брошен на произвол судьбы, поскольку заведомо было известно, что даже самое изощренное сознание не могло бы в этих условиях выработать для себя «социальный статус» и хоть как-нибудь материально себя поддержать. Этот опыт, поставивший творчество в ситуацию абсолютного бескорыстия, создал для лирической поэзии условия, близкие к идеальным. Нет сомнения в том, что будущий историк литературы почтительно склонит голову перед результатами этого памятного и изнурительного эксперимента, этого монолога в пустыне, этой одинокой исповеди, продиктованной желанием высказать всю правду до последнего — как в предсмертном завещании.

Возвращаясь к моим словам о фактической аполитичности молодых русских писателей, добавлю, что, судя по тому, что я видел сам, большинство из них оказались за границей случайно. Даже самые правые среди незрелого юношества по большей части были увлечены эмигрантским потоком, их вынесло на чужбину по инерции, а не потому, что они принадлежали к сознательным контрреволюционерам. Более того, революция настигла их в местах и обстоятельствах, от них не зависящих, и если бы они жили там и так, как им хотелось, то при другом развитии событий эти люди вполне сознательно могли оказаться в рядах революционеров, среди которых есть немало таких, кто лишь случайно не попал в эмиграцию.

К числу случайных эмигрантов принадлежала разномастная, социально неприкаянная масса, в большинстве своем евреи. К ней я отношу и себя. В одно прекрасное утро я проснулся румыном и решил сменить свое новое и малопривлекавшее меня отечество на Париж.

Замечу, кстати, что роль евреев в литературе и искусстве русского Парижа была весьма значительной. Известно, что они составляли заметную часть в кругу русских художников и скульпторов (Бакст, Шагал, Аронсон, Сутин, Кремень, Кислинг, Липшиц, Орлова, Рыбак, Мане-Кац, Бен, Шапиро и мн., мн. другие, хотя лишь некоторые из них в последнее время стали претендовать на звание еврейского художника). В газетах и журналах многие евреи удерживали ведущие позиции (Поляков-Литовцев, Марк Вишняк, Дон-Аминадо, Владимир Азов, Андрей Левинсон, критики Ю.Айхенвальд, Виктор Шкловский, блестящие выступления З.Жаботинского).

Довольно скоро обнаружилось «еврейское засилье» среди молодого литературного поколения, которое возникло в Париже «из ничего». Но отношение этих писателей и поэтов к еврейству, к своему еврейскому происхождению и всему, что из этого вытекает, заслуживает отдельного разговора.

Русский Монпарнас во Франции

Попав в 1920 году в Париж, я оказался в самом крупном центре русской эмиграции. Колония русских в «столице мира» походила на королевство в королевстве. В дальнейшем я убедился, что на протяжении десятков лет русские, за редким исключением, мало соприкасались с французами, их жизнью, культурой и искусством. Большинство эмигрантов состарилось и умерло, так и не удосужившись хотя бы в малой степени овладеть французским. Такой выдающийся деятель русской культуры, как Иван Бунин, прожив во Франции свыше тридцати лет, до сих пор с трудом изъясняется на языке страны, предоставившей ему убежище. Яркой иллюстрацией может служить незабываемый рассказ журналиста Цвибака, который в качестве литературного секретаря сопровождал Бунина в Стокгольм, на торжественную церемонию вручения тому Нобелевской премии. По словам Цвибака, он нашел Бунина разучивающим краткие выжимки из и без того краткой речи, которую тот намеревался произнести в присутствии шведского короля. Спич, естественно, начинался с обращения «Votre Majesté» («Ваше Величество»), но дальше Бунин разнервничался и признался секретарю, что тревожится за свой французский, — как бы он его не подвел: выяснилось, что во время репетиции вместо того, чтобы сказать «Votre Majesté», он по ошибке произнес «Votre Majestic» — название отеля, в котором остановился. Перед самым приездом в Израиль у меня был повод удостовериться, что самая элементарная французская фраза давалась писателю напряжением всех его интеллектуальных сил.