Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

«…Народная мудрость говорит, что ложки дегтя достаточно, чтобы испортить бочку меда. Человеческую жизнь я, напротив, сравнил бы с бочкой дегтя, в которую влита одна ложка меду — ложка счастья. Достойно ли человека заниматься терпеливым вылавливанием этой ложки, все равно мало на что годной? Выход из этого глупого положения только один: отказ от самой жизни, то есть самоубийство. Так как не у всех людей достаточно решимости, чтобы делать для себя этот вывод, они предпочитают опьяняться разными идеями, стараются убить чем-нибудь время, забыть, что они все равно осуждены на смерть и что в итоге всех усилий она, и никто другой, ожидает их. Отчего же, раз она все равно неизбежна, раз на долгом пути к ней не ждет ничего хорошего, надо еще тащиться весь этот путь, а не спрыгнуть в пропасть, сразу отказавшись участвовать в глупой комедии, ни цель, ни смысл которой нам не понятны? Трусость, только подлая трусость останавливает нас, удерживает от этого, как бы и чем бы мы себя ни обманывали…»

Так писал я, с полным убеждением в своей правоте, два года назад в Торжке, тринадцати лет, в пору наибольшего своего морального одичания и одиночества.

Теперь здоровая жизнь, заполненная систематическими занятиями, общение с товарищами отвлекали от подобных мыслей. В сущности, мне было хорошо и не на что было жаловаться, но если я задавал себе вопрос о конечной цели всего этого, ответ был все тот же. В этом отношении ничто не изменилось…

Перо быстро скользило по бумаге. Моя, уже моя, а не чеховская, Варька выскакивала на улицу из пустой избы, преследуемая звучащим в ушах детским плачем. Клочки унылых, безрадостных воспоминаний мешались в ее мозгу с безрадостным настоящим. Она ни на что не могла рассчитывать, ничего ожидать: вечно будет скрипеть эта люлька, вечно надо сидеть, не засыпая, повторяя все одни и те же движения. И вот она бежит, скользя по грязи, едва не падая, сквозь беззвездную осеннюю ночь. Перед ней — обрыв, дальше некуда. Внизу холодная и мутная река, вздувшаяся от непрестанных дождей. Но ей уже все равно, лишь бы дальше от этого вечного плача, этой ненавистной жизни. Она на мгновение останавливается, и позади нее слышится снова этот надсадный детский крик, будто преследующий ее по пятам. Больше выбирать не из чего. Отчаянно взмахнув руками, она бросается вперед. И некому услышать даже слабого всплеска и шороха подсохшего кустарника, опять сомкнувшегося над обрывом…

Сочинение казалось мне удачным. Я был уже уверен, что ничего иного и не могло произойти в итоге рассказа, и с увлечением торопливо исписывал страницу за страницей, как и всегда, забывая ставить запятые… Придуманный мною конец рассказа выглядел для меня настолько безошибочно убедительным, что я побаивался только одного: как бы большинство товарищей не написало того же самого.

Вместе с тем, предвкушая триумф своего произведения, я и после урока не стал никого расспрашивать о том, что они написали, и не рассказывал о том, что написал сам…

И вот звонок к первому уроку. В класс входит Марья Андреевна и кладет на стол стопку наших тетрадей и отдельных листков, размеченных кое-где, как это угадывается уже по верхней странице, красным карандашом. С первых же ее слов меня постигает разочарование:

— Ну, вот ваши сочинения. Должна вам сказать, что написали вы, большинство из вас, много, но рассказ прослушали, когда я читала, недостаточно внимательно. Я не дочла вам всего трех строчек, и все было уже совершенно ясно. Варька у Чехова смотрит на ребенка и вдруг совершенно ясно понимает, кто ее враг, кто не дает ей заснуть. Враг — ребенок. Я даже нарочно подчеркнула эти слова, когда читала вам, и все-таки ни один не догадался, что же именно она сделала…

В наступившей паузе раздаются вопросительные писки заинтересованных девочек. Марья Андреевна торжествующе обводит класс глазами.

— Как что? Да придушила его просто-напросто. Вот и все! — Класс удивленно ахает.

— Ну конечно. Ведь лишение сна — это самая страшная пытка. Можно вынести холод, голод, жажду, а попробуйте-ка не спать. Человек может от этого с ума сойти… — и Марья Андреевна продолжает что-то о глубоком психологизме Чехова, все выше закидывая голову, как всегда делает это, увлекаясь…

Сознаюсь: я был ошарашен таким неожиданным заключением. Этот, столь естественный с точки зрения любимой преподавательницы, выход никак не мог и мне показаться естественным. Моя терпимость, нередко граничившая с неустойчивостью, никак не могла оправдать ни такого более чем странного выбора рассказа для классного сочинения, ни настойчивости, с которой от нас требовали оправдания детоубийства.

Что сказал бы отец, подумалось мне, если бы он был жив, если бы услышал о таком уроке? Не назвал ли бы он «вертепом» самую школу, где такие «мерзавки» допускаются к преподаванию, и не взял бы немедленно из нее любого из сыновей, при его радикализме и склонности смотреть слишком серьезно на всякие подобные «веяния времени»? В его отношении нельзя было даже усомниться.