Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах) Т. 1

Вот так, даже среди самой тесной близости, несмотря на все уделяемое мне внимание, оставалось что-то такое, что мешало нам раз и навсегда окончательно понять друг друга. Страх, который наряду с безграничной любовью и преданностью умел он внушать даже взрослым детям своим, если и способствовал поддержанию его престижа, то, конечно, имел и свои теневые стороны. «Папа сердится», — говорила сестра. «Коля, кажется, рассердился?» — беспокойно спрашивала у кого-то мама. «Николай Алексеевич сердятся», «Барин рассердились», — повторялось в доме, откликалось там или здесь в углах комнат, кухни, сада… С детства приходилось мне слышать эти фразы, которыми даже и не меня, а сами себя и друг друга пугали чада и домочадцы имения. И не только пугали, но и пугались, и пугались не зря, потому что пугаться было чего. Вспыльчивость и горячность характера отца нередко прорывались с такой неожиданной силой, что точно сокрушающий ураган проносился над нашим маленьким миром, и трудно было, даже хорошо знавшим его, предугадать дальнейшее состояние погоды. С годами, правда, он старался быть сдержаннее. Реже происходили особенно бурные сцены. Но все же они бывали. Помню, например, сестру, стоявшую в пристройке и с мучительным напряжением пытавшуюся вспомнить, за каким именно садовым инструментом он ее послал; переспросить не посмела — он торопил, занятый чем-то, расслышала неясно, а может быть, просто не слыхала раньше этого названия. И вот… Ведь и сознаться в незнании нередко означало навлечь на себя то самое, что вполголоса называлось: «рассердится». День из-за такого пустяка мог оказаться испорченным не только для нее самой, но и для остальных… Что же он велел принести? Вот два секатора — большой и маленький, именно так она их всегда и называла, а он, кажется, сказал «садовый». Разве они не оба садовые? Сказать ему «не нашла» — еще хуже, да и стыдно быть такой малодушной. Взять оба? Это значит выдать себя с головой. Отнести один, все равно который? Губы сжаты, глаза, не отрываясь, смотрят на эти проклятые секаторы… Наконец, она решительно берет тот, что побольше, и идет в сад. Угадала — хорошо, нет — и, может быть, уже через минуту в саду послышится его гневный голос. О, как он может грубо, как оскорбительно и как обидно разругать ее, сразу за все: за тупость, за невнимание, за нерешительность. Не поняла — так переспроси. Но он забывает, в какой мере дочь обязана именно ему этой своей нерешительностью. «Что ж, вас надо обязательно взять за шиворот, подвести и носом ткнуть? Удивительные рохли!» А это множественное число, которым он объединяет ее с мамой, Аксюшей, вообще с женской половиной дома! И все они чувствуют себя одновременно виноватыми, слыша раздраженное «вас». И окажется, что секаторы бывают, может быть, кроме садовых, еще кустарниковые, древесные и какие-нибудь еще, но слишком дорого обойдутся и чересчур поздно придут эти запоздалые познания. Вера идет, подходит, как приговоренная заранее, протягивая ему принесенный инструмент. Но он уже раздражен долгим ожиданием, тем, что прививка не ладится; два-три резких слова — и этого достаточно, чтобы Вера окончательно вышла из всякого равновесия. Она смотрит сквозь слезы, бегущие из глаз по щекам, слизывая их с углов губ кончиком языка. Но его это раздражает еще сильнее. Еще и эти «нюни», когда сами кругом виноваты, когда ни одного пустяка никому нельзя поручить, ни за чем послать, ничего доверить…

Что ж, разве он не говорил им десятки раз, еще в детстве, названия всякого инструмента, применяемого в саду? Конечно, говорил. Но могла же она прослушать, забыть? Ничего этого он не допускает. Подступает черная полоса: там и тут обнаруживаются недосмотры, халатность, невыполнение распоряжений…

Влетает маме, получает жестокую взбучку Аксюша, подворачиваюсь непременно же под руку и я. Уже и мама не решается больше к нему подступаться. Меркнет яркий солнечный свет. Он уходит к себе и, хлопнув дверью, защелкивает на ней замок. Все в доме затихает, и, как раскаты отдаленного грома, еще слышны решительные шаги и всхлипы стонущих половиц в его комнатах.

Конечно же, при таком положении вещей далеко не все и не всегда решишься сказать попросту, не выбирая момента, а особенно такое, что требует большой решимости. А у кого есть она в этом доме, решимость? Не в нем ли одном она здесь сосредоточена вся без остатка? С кем поделился он ее запасом? Говорят, Кока один только всегда лез напролом, смело шел к отцу со всякой нуждой; не понимая что-нибудь, не боялся переспросить, не соглашаясь с чем-либо, спорил. Ну, за то и влетало ему больше, чем всем остальным, вместе взятым. Правда, и любим он тоже больше всех. Вера, та не может такой быть — боится. И я тоже могу далеко не всегда, хотя и считаюсь баловнем, которому позволено особенно многое…