Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

После главы о подаренном портрете и начиналась «Семейная хроника» в собственном смысле. Речь шла издалека, но уже с соблюдением хронологической постепенности в развертывании событий. Переплетались родственные семьи: Толстые и Кротковы, Загряжские, Лунины, снова Загряжские и Жеребцовы, Козловы, Матюнины и опять, и еще Загряжские. Род моей матери был роду отца не чужой. Много раз переплетались между собой ветви обоих «древ», да и между собой отец с матерью были троюродными.

Сначала, главой «Разбойники», открывался образ «красного дедушки». Так дети прозвали Якова Ивановича, оттого что на старинном портрете маслом, потемневшем от времени, едва сохранился очерк неестественных по ширине своей плеч, облаченных в некогда ярко-красный, а ныне рыжевато-бурый гвардейский мундир Елисаветинских лет. С неподвижного властного лица пристально смотрели глаза непонятного цвета. Густой черный фон окружал лицо и фигуру. Казалось, вот он наползет, поглотит окончательно все — не останется вовсе ни глаз, ни мундира… С этим-то фоном и вступал в единоборство отец. Он разбивал сгущавшийся мрак, одну за другой вызывал к жизни утраченные черты, и лицо оживало, глаза находили свой цвет и свое выражение. Губы приоткрывались и говорили…

И вот уже скачет из Санкт-Петербурга гонец в родовое имение, скачет, торопится. Путь не близкий ему предстоит. На шапке у него укреплено необычное сооружение: в провощенной бумаге укрытый пакет запечатан тяжелыми печатями. Знает только: на голове — и то за великую честь почитать он обязан. Одно слово — императрица! Но что же в пакете? Во-первых, истекшая соком, порыжевшая груша и сморщенная в долгом пути гроздь виноградная, во-вторых, грамота. В грамоте Яков Иваныч супруге о всем прописал. «Душа моя, Катенька! — значится в ней. — Вчерась во дворце удостоен был милости получить сию дулю и гроздь из собственных ручек государыни нашей — ее величества Елисавет Петровны. Шлю тебе оный дар монаршего благоволения. Дулю съешь сама. Сыновьям дай по ягодке, а девкам ничего не давай…» Замирают вдали перебои копыт, скачет дальше гонец, лошадей не жалея…

И опять той же старой дорогой идет неспешный рассказ. Шумят косматыми вершинами ели многоверстного дремучего леса. В вечереющих косых лучах огражденный бревенчатым тыном постоялый двор возникает. Злобных псов лай звучит, и скрипит отмыкаемый нехотя тяжкий засов…

— На ночь-то глядя, ужели поедете? Лучше бы пообождать да ужо… Ведь большой перегон, и все лесом…

— Ну так што ж? Кони добрые…

— Кони-то кони…

— Ну?!

— Шалят на дороге… Почитай, кажну ночь. Намедни купчишка вот тоже поехал… Нашли с перерезанной глоткой…

— Шалят, говоришь? Ну и ладно… Пусть сунутся!

— Береженого Бог бережет… Обождали бы…

— Пустое толкуешь. Закладывай!

Сам не свой от страшных рассказов, ямщик подвязал бубенцы, чтобы не было звона, и в дорогу. Чаща смыкается сзади и спереди… Ночь наступила. Все глуше, все гуще вокруг. Господи, пронеси! Хлещет ямщик лошадей, косятся они недоверчиво, прядут ушами…

Вдруг: «Стой!»

Ухватив под уздцы пристяжных, с обеих сторон двое рыжих повисли. Осадив на бегу, присели кони на задние ноги. Еще двое из леса на подмогу бегут. Кто-то высек огонь, и смолистый факел озарил темные спутанные бороды и блеск разбойничьих глаз под мохнатыми бровями…

— Вылезайте-ка, гости любезные. Не проспались? Так здесь отоспитесь. Тут вам и двор постоялый, и дороге конец. Раскошельтесь, а там… чем хотите употчуют… и с поклоном проводят — к Богу в рай, на тот свет. Ворота раскрыты, дорога прямая. Пожалуйте…

Но не дверь на тот свет, а лишь дверца кареты раскрылась, и то ли голос, то ли труба иерихонская без натуги, без страха, вполсилы пророкотал:

— Што там подняли шум? С ума спятили? Того гляди, братца разбудите. Братец наш задремал в карете… Харахтер у них, особливо со сна, крутоват…

И, выпростав из-под меховой пелерины огромную, точно медвежью, лапищу, проезжий ступил на дорогу одной лишь ногою; подскочившего взял за плечо и чуть-чуть, не со зла, подавив, оттолкнул…

Только хрустнули кости ключицы, и в канаву у обочины, осенней водою наполненную, застонав, отлетел здоровенный мужик…

И тогда из каретных глубин что-то смутным голосом рявкнуло:

— Чего стал? Погоняй!

И карета пошла ходуном. Это «братец» проснуться не соизволили и, сна глубокого не прерывая, с бочка на другой повернулись…

Ямщик опомнился, вытянул, что было сил, кнутом по спине коренного. Кони рванулись. Лес расступился. Карета дальше поехала…

А ехал в карете «красный дедушка» с братом. Обоих разбойнички знали, особенно «братца». Он одним нажимом пальца легко вгонял в бревно пятидюймовые гвозди и так же легко вытаскивал их обратно. А когда раз он ехал вот так-то и двое набросились, легонько состукнул их лбами, так, чтоб не до смерти (греха на душу брать не любил), поклал обоих в карету да и привез на постоялый двор, где, поскольку веревки под руками не оказалось, вместе обоих связал кочергой, да так, что позже пришлось кузнеца вызывать, чтобы ту кочергу с них совлечь…

В дальнейших главах развертывалась история предков отца со стороны матери — Кротковых.