Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

Весной в окрестных рощах запели соловьи. Немцы перестали шуметь, куда-то пропали — как и не было их. За рощами, над купами деревьев, клубилась густая пыль; в косых лучах заката она багрянилась, будто кровь. Над Брестской крепостью то и дело появлялся разведывательный самолет с черными, обведенными желтой краской, крестами на крыльях. Наши ястребки отгоняли нарушителя воздушного пространства. Ловко лавируя, он уходил на запад. В июне участились случаи нарушения государственной границы поляками — перебежчиками с той стороны Буга. Они сбивчиво рассказывали: возле самой границы сосредоточиваются немецкие войска. Много войск, много орудий, много танков.

Красноармейцы недоумевали: с Германией был заключен мирный договор. И политруки ничего не могли объяснить толком. А газета «Красная звезда» писала: «Немцы собираются проводить летние маневры». Каждую ночь командир полка Дулькейт начал поднимать бойцов по боевой тревоге. С полной выкладкой, с предельной нагрузкой — на шанцевый инструмент, на оружие, на солдатские спины и сердца. Ночи стояли душные, бойцы выматывались, обливались соленым потом, но не роптали. Служба.

В субботу, раньше обычного, сыграли отбой. Дулькейт, недовольно теребя пышный рыжеватый ус, приказал едать на склад боепитания патроны и карабины, мины в ящиках, зачехлить наглухо минометы. Так же недовольно пояснил:

— Вместо карабинов получите автоматы... в свой срок.

Об автоматах до этого говорили шепотом: секретное оружие. Их еще никто не держал в руках. Повеселев от такой новости, красноармейцы дружно потянулись на склад.

Сдал свой карабин и командир первого миномета полковой минометной батареи Владимир Фурсов. И сразу почувствовал прохладу на плечах и на спине, под пропотевшей гимнастеркой, — там, где все эти дни болтался на лямках вещмешок. Расправил покатые богатырские плечи. Легко, свободно, а чего-то не хватает. С досадой подумал: на какое-то время остался без работы...

Чудаковатый он парень, Фурсов: где троим по ноздри от солдатской службы, а ему мало. Мало и тяжелой атлетики, — как одержимый штурмует премудрости воинской науки. Когда еще наступят экзамены, а он уже экстерном сдал все, что положено. Командование объявило Фурсову благодарность и заверило: при демобилизации в запас ему на петлицы повесят не по одному, а по два кубаря. Одно слово, службист. На груди от разных значков пестро: «ГТО», «Отличник РККА», «Ворошиловский стрелок». Звание сержанта и то присвоили ему без прохождения муштры в полковой школе!

Все это, крепко сдобрив перчиком солдатских острот, выдает Фурсову старшина Кипкеев по пути от склада боепитания к казарме. Он худощав, черняв, жилист. И подвижен, как ртуть. Глаза рысьи — с зелеными и блестящими, как изумруд, прожилками. А тонкие, железной крепости ноги туго обтянуты голенищами. «У человека самое нужное, самое совершенное — ноги», — любит повторять Кипкеев и велит содержать их в чистоте и постоянной боевой готовности. Впрочем, такого же отношения он требует к сапогам и портянкам, ко всему снаряжению. Вот уж кто из службистов службист! Посмеяться бы над старшиной. Но Владимир молчит. Старшина хоть и справедлив, но вспыльчив и может лишить его удовольствия провести субботний вечер в гарнизонном клубе.

Из клуба они возвращаются вместе в приподнятом настроении: посмотрели кинокартину «Ветер с Востока» об освобождении левобережной Бессарабии из-под ига румынских бояр. Содержательная картина, высокоидейная. А молдаванки из красавиц красавицы! Глаза у них, восхищается Кипкеев, как влажные черные сливы. И природа что надо!.. Природу Владимир любит с детства. Вот и сейчас слушает Кипкеева, а сам любуется высокой луной и каштанами в цвету. Каштановая аллея смутно маячит по горизонту — темная, словно облитая чернилами; лишь факелы соцветий серебрятся под луной. Каштаны отцветают, и их едва внятный запах волнует Владимира.

— Слышишь, как они пахнут? — спрашивает он.

— Кто? — Кипкееву все еще мерещатся обольстительные молдаванки с черными глазами-сливами.

— Каштаны.

— Не слышу, — крутит головой Кипкеев. И смеется: — А вот запах твоей посылки слышу. Когда возьмешь? Почтарь грозится распотрошить ее.

Посылка из Пржевальска. От матери. С фруктами. В ней заключены запахи детства, запахи горных зарослей и озорного иссыккульского ветра. Владимир нарочно не ходил на почту: ждал воскресенья... Завтра он принесет посылку, раскроет на глазах всей минбатареи, и они такой пир закатят! «Не жизнь — малина», — скажет тот же старшина Кипкеев, отведав запашистых сушеных яблок. И вообще — славная штука жизнь. Когда тебе стукнуло двадцать, и все тело поет от избытка здоровых сил, когда луна и цветут каштаны, когда завтра воскресенье И солдату будет предоставлена полная свобода... Надо бы втолковать все это службисту Кипкееву, но, вздохнув, Владимир неожиданно говорит:

— Пойду позанимаюсь на брусьях.

Кипкеев останавливается посредине плаца и строго смотрит на Фурсова. Предупреждает: