Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

В центре внимания — разведчик Шингарев, высокий смуглый боец, шутник и балагур. Недавно он участвовал в одной разведоперации и отличился: метко и вовремя брошенной гранатой уничтожил трех фашистов, которые чуть было не отрезали отход нашему летучему отряду. Шингарев сидел на почетном месте и едва успевал отвечать на вопросы. Правая ладонь у него перевязана: вражеская пуля чиркнула по ребру ладони разведчика в тот момент, когда он метнул гранату. Шингарев вырос в глазах у всех необыкновенно, и каждый оказывал ему сейчас особое внимание. От этого внезапно свалившегося на него почета Шингарев чувствовал себя не в своей тарелке, густо краснел и не к месту улыбался.

— Где ж вы их повстречали? — расспрашивали Шингарева.

— Километрах в семнадцати за передним краем.

— Какие они?

— Какие... обыкновенные...

— А тот, которого приволокли?

— Белобрысый. На Сударика здорово смахивает.

Дружный хохот сотрясает комнату. Сударик вспыхивает так, что при коптилке его веснушчатое лицо делается кирпичным и на светло-голубых глазах выступают слезы. Еще в лесах Ленинградской области этот тихий, до странности боязливый человек с редкой фамилией Сударик доставил всем первое неприятное переживание. В одну из ночей его не стало. Весь дивизион искал пропавшего бойца часа полтора и не обнаружил. Пришлось докладывать командиру полка.

В ту ночь никто не спал. Наконец забрезжил рассвет, поднялось над лесом солнце в росе и инее. Батареи приступили к обычным занятиям. И вдруг — появился Сударик. На нем лица не было, зато в подоле гимнастерки он держал грибы. Заготовляя накануне лес для блиндажей, он обнаружил семейку грибов. Вечером поспешил на приметную полянку, собрал грибы, прошел поглубже в лес, наткнулся на новые — и так, увлекшись, петлял меж сосен до тех пор, пока плотная тьма не заставила его очнуться. Метнулся Сударик в одну, в другую сторону — незнакомые места. От страха и тоски захотелось кричать, но вспомнил о зеленых бандитах и затих. Выбрал высоченную сосну, влез на нее и просидел до рассвета. Глянул, а огневые позиции рядом.

Вскоре его по личной просьбе перевели в шестую батарею, к дружку Мосину. С тех пор и прозвали его Грибом. А сейчас он отбывает очередь связного при дивизионе.

— На Сударика, говоришь, на нашего Гриба похож? — не унимаются управленцы и весело гогочут, вероятно, от сознания, что первый фашист оказался не таким уж страшным. Сударик недружелюбно ежится, но не смеет возражать.

В комнату вошел Курганов. По укоренившейся привычке он на секунду задержался в дверях, а затем, не принимая доклада, подошел к столу. С ним, как всегда, Скоробогат-Ляховский.

Управленцы, быстро собрав со стола свое имущество, вышли в переднюю, плотно прикрыв дверь. Курганов снял шинель, тяжело опустился на стул. Долго молчал, пристально разглядывая каждого.

— Час тому назад генерал Панфилов сказал нам... — Эту фразу Курганов произнес медленно, подчеркивая каждое слово. — Немцы взяли Можайск. Впереди дивизии наших частей нет...

Курганов был полон внутреннего напряжения. Мысленно он подводил итог всем своим усилиям по формированию некадрового артиллерийского полка.

При тусклом неровном свете каганца все лица ему казались задумчивыми, нежными. Взгляд подполковника остановился на Макатаеве.

— Товарищ Макатаев, — обратился к нему Курганов, — вы коммунист?

Командир взвода встал.

— Да... с 1938 года.

— И я коммунист, только постарше вас. Ровно на двадцать лет. Ленина живого видел. А вы, пожалуй, нет, — задумчиво проговорил он.

Он умолк и склонил голову, будто пристально рассматривал пол.

— На Москву фашисты удар нацелили... На Москву, гады, лезут! — с болью в голосе вдруг сказал Курганов, и пальцы его правой руки медленно сжались в тяжелый кулак.

Макатаев, как бы осененный какой-то догадкой, рванулся с места и, забыв про воинскую субординацию, торопливо и взволнованно заговорил:

— Я, товарищ Курганов, живого Ленина не видел... Я тогда маленький был, еще в степи кочевал... А студентом в Москву приехал... Я в Тимирязевской академии учился... Я знаю, что такое Москва... Москва — это Ленин... Это — счастье моего аула... У меня слов нету... Москва — это мое сердце, и пока оно бьется. — фашисты в Москву не придут... Не пустим!

Правая рука Макатаева описала плавный полукруг и мягко, как это умеют делать казахи, легла на грудь, там, где бьется сердце. Бурно дыша, он сел.

Курганов порывисто, всем корпусом повернулся к Макатаеву. К лицу его прилила кровь, глаза утратили суровость.

Комиссар вышел на середину комнаты.

— После товарища Макатаева мне хочется сказать только одно: каждый из нас должен быть готов в любую минуту сразиться не на жизнь, а на смерть с немецкими фашистами и разгромить их. Родина верит нам.

Эти слова, много раз произносившиеся и много раз слышанные, теперь звучали с какой-то обновленной силой. Они стали присягой, клятвой на верность.

Курганов поднялся, и все встали за ним.

— Ну что, комиссар, пора в путь-дорогу? — спросил он.

Александр Иванович медлил. Потом он широко улыбнулся и неожиданно сказал: