Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески

Не стало еще одного из тех, кого в полном смысле слова можно назвать человеком двадцатого столетия. Есть много писателей, которые были поэтами более возвышенными, утонченными или полифоничными, чем великий русский босяк; но мало кто в такой степени олицетворял свою эпоху и свой народ, как он. Горький для нас — это не только литература. Это также, и даже в первую очередь, реальная жизнь и реальная человеческая судьба, исполненная величия вплоть до своего славного апогея. Судьба талантливого сироты, бродяги, на долю которого щедрой мерой было отпущено нищеты и горя, не исключая болезни пролетариев — чахотки; следовательно, судьба человека, наделенного огромным опытом и сверх того — неистовой жаждой высказать его со всей силой правды, со всей болью раненой человеческой совести. И затем дальнейший путь — вплоть до завершения, которое у человека, столь свободного и сильного, приобрело характер героического апофеоза; вплоть до беззаветного служения своему народу и своей стране, которому были целиком отданы последние годы жизни Максима Горького. Литературные кумиры меркнут, духовные течения уходят в прошлое, но Максим Горький вечно будет кладезем потрясающего человеческого опыта и, кроме того, живым примером цельного человека: это писатель, который без колебаний и навсегда стал слугой и боевым соратником своей трудной эпохи.

Край поэта

Когда путник посетит край, где «из скалы возник горбатый рудокоп», где «вырывается из шахт огонь и дым» и где Маричка Магдонова бросилась в быструю Остравицу[277], волей-неволей он почувствует нечто вроде разочарования. Нельзя сказать, что этот край вокруг Остравы, Витковиц и Мистка, с копрами и терриконами, коксовыми печами, домнами, трубами газгольдеров и громадными скелетами железных конструкций, не обладает монументальной красотой; его цветущие садики, мирные холмы и перелески не лишены даже какой-то улыбчивой неги; однако путник, испытавший мрачное и суровое очарование поэзии Петра Безруча, в глубине сердца ожидал узреть мир еще более трагичный и патетический, край Стикса, где солнце не светит и ладонь отчаявшихся сжимается в кулак. Но пусть перед глазами путника в будни и в праздники край «Силезского номера»[278] предстанет таким, как есть, духовным зрением пришелец по-прежнему будет видеть его в красных сполохах стихотворений Безруча, а в голосе этого края для него будет звучать мужественно-страстная и суровая интонация силезского барда. Вероятно, мы никогда не перестанем видеть край Безруча его глазами; трагическое видение поэта сильнее самой действительности. В этом высочайшая магия истинно великой поэзии: она создает действительность более нетленную, чем то, что называют действительностью материальной.

Старый динозавр[279] с трубочкой может спокойно отдохнуть в день своего семидесятилетия; ибо то, что им сделано, сделано добротно. Это был труд творца.

Пушкин

прежде всего, разумеется, просто поэт, то есть нечто сугубо личное, как любовь, зачарованность природой или радость бытия. Каждый поэт для своих читателей — событие глубоко интимное, которому, собственно, нельзя дать ни определения, ни объяснения.

В более широких литературных масштабах Пушкин является для меня великим и вечным коррективом к русскому реализму. Этим я не хочу сказать, что существует какое-то противоречие или диссонанс между стихами Пушкина и, например, «Мертвыми душами», но там, где русский реализм учил нас всех видеть и наблюдать жизнь, познавать человека и проникать в его душу так глубоко, что становилось страшно, за этой безграничной картиной жизни не переставал звучать нежный и трогательный, мелодичный и опьяняющий голос поэзии: это был Пушкин. Без Пушкина великой русской литературе недоставало бы чего-то вроде четвертого, бесконечного измерения; ей недоставало бы таинственного волшебства, лирического контрапункта, музыкального аккомпанемента, гармонической примиренности или… не знаю, как еще об этом сказать. Вся Русь заключена в этом реализме, вся русская душа заключена в Пушкине, то и другое вместе создают литературу, я бы сказал, космическую.

* [280] Воспитание чувств [281]