Собрание сочинений в шести томах. т.4

– Эй, Федор, – сказал Франц, – тоталитаризм делает все же людей однобокими. Нет в вас политического юмора, мудилы. Я проголосую за коммунистов, во-первых, потому, что они взяли меня в плен и не дали подохнуть в плену от голода. Несладко было, многие не вернулись, но я выжил. Во-вторых, я хочу сегодня сказать коммунистам спасибо за то, что они выпустили вас живыми из плена.

– Молодец, Франц. Ты схавал (съел) нас с потрохами (внутренние органы, кроме мозга и члена).

– Ну а вдруг твой именно голос окажется тем самым голосом, который склонит черт знает куда чашу весов, и коммунисты поручат сформировать правительство, к ужасу всей свободной Европы и прочих частей света, не схаванных коммунистами? Что тогда?

– Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, как любят говорить коммунисты. Учение Маркса всесильно, потому что оно верно.

Смерть немецким оккупантам! Запомни сам и передай другому, что честный труд – дорога к дому! Если враг не работает, но ест, его уничтожают… Сталин – лучший друг военнопленных. Оправдаем свое участие в войне перевыполнением плана и успехами в изучении марксизма-ленинизма.

Это Франц отбарабанил нам все, чему научился в лагерях. Говорил он, конечно, не так чисто, как я написал, но за смысл ручаюсь.

Думаю, что вскоре мы сядем в самолет с нашими небольшими чемоданчиками и прилетим к вам. Доспорим, о чем не доспорили. Договорим. Я дорасскажу то, о чем не дописал, и я не обижусь, если вы будете продолжать подъелдыкивания (уколы) насчет моего увлечения сочинительством. Сол и Джо спрашивали меня по телефону, чем кончилась женитьба грузина-долгожителя на случайно не расстрелянной теще сумасшедшего участкового. Печально кончилась история.

Очень, на мой взгляд, печально. Ведь что за конфликт вышел сразу же после свадьбы?

Старуха потребовала от мужа исполнения супружеских обязанностей. Как он только ни клялся и ни божился, что забыл сорок лет назад все, чему научила его жизнь, наша наглая городская Екатерина Вторая не унималась.

Бери, мол, меня и бери, хочу, чтобы все по правилам было. Я и так несчастной бабой всю жизнь прожила. В Первую мировую жениха ухлопали. В Гражданскую трех милых дружков извели красные и белые. В двадцать девятом кулака из родной деревни – Прошу – у себя приютила. Соседи, бляди, донесли.

Из кровати моей Прошу взяли. За стахановца Тольку пошла. Два месяца прожить успели. В доменную печь пьяный свалился и хоронить даже после себя ничего не оставил. С военным стала жить. Родила. Тут японская война опять. Хотя его не в Монголии, а в Киеве убили. Сказывали: продал японо-монголам чертежи швейной машинки, которая Сталину галифе строчила. Дай, думаю, за энкавэдэшника выскочу. Самые они тогда авантажные были мужчины. Закрутила с Поваловым. А он вроде тебя оказался – неподдающийся. Ночами допрашивал, а днем спал и опять бежал к своим недопрошенным. У нас, говорит, тоже план есть и его перевыполнять надо, не то самого допросят. Так оно и вышло.

Записку из тюрьмы прислал с каким-то прохиндеем. «Родная, пишет, жду от тебя передачу». Пускай, отвечаю, передачи тебе носят те, с которыми ты ночи мои собственные проводил, окаянный враг народа. Не везло мне. Ох, не везло.

Отечественная в самый раз подошла. К тому моменту я от эмвэдэшников отказалась. Домработницей к профессору пошла, чтобы подальше быть от проклятой политики. Соблазнила профессора. Полы я умела мыть очень красиво.

Мою, а сама задом к профессору подступаю да подступаю. Целый месяц полы мыла. Каждый божий день. Жена профессора на меня не нарадуется. Других, говорит, лентяек раз в две недели невозможнобыло заставить сделать генеральную уборку. Целый месяц мыла. Кровь к голове приливать стала. Спину ломило. Руки потрескались. Он сидит, родимый и желанный, сочиняет чего-то, работает, я танцую перед ним с тряпкой, танцую, когда же, думаю горько, разогнет меня жизнь обратно из этих трех погибелей? Начинала всегда от порога и к письменному евоному столу пододвигалась. Сама между ног у себя снизу вверх подглядываю: может, косит невзначай глазами под задранную юбку, но чувства своего стесняется? Нет. Не шелохнется, идол задумчивый. Обидно мне было разгибаться из такого унижения ни с чем, как говорится. Любой бабе обидно было бы. Я ж ему, сказать, на блюдечке себя подносила, как один партработник меня учил. Имела я одного такого. Он меня, несмышленую в городских делах, многому научил. Запомни, говорит, Дарья, человек с очевидностью произошел от обезьяны. Но со временем стал нескромно заносчив.