Собрание сочинений в шести томах. Том 2

Пока мы собирали мирные конференции, вырабатывали правила гуманного ведения войны, учреждали всевозможные лиги или, попросту, забыв всё, запирали дверь кабинета и работали в тишине над вопросом об интеллекте индонезского человека, они потихоньку, ворча да урча, выламывали дубину, выломали да шарахнули так, что только грязные брызги полетели в разные стороны от этого благородного металла.

Вот тебе и гуманность!

Значит, что же?

С чем и как я приду воевать с этой обезьяной?

У неё в руках дубина, а у меня что? Университетское свидетельство!

Как будто маловато, до смешного даже маловато, профессор! Дон Кихот тот, правда, воевал с ветряными мельницами, не только что с обезьянами, ну да он никогда не был моим любимым героем. Да нет, и у того даже было копьё да Росинант, хоть дохленький, да был, а у меня ведь, кроме антропометрического циркуля, ничего в руках нет.

Да и за что сражаться? Посмотрите — всё разрушено, всё поругано, всё разбито!»

Отец опять положил письмо на стол и взглянул на мать.

— Господи, да кто же это так пишет? — спросила она растерянно. — И подписи нет?

— И подписи нет! — улыбнулся отец.

Он задумался и опустил голову.

Было очень тихо в саду, и только на перилах террасы тонко и остро тренькала какая-то птичка с буро-жёлтой, цвета гниющего дерева, грудкой.

Она юлила, вертелась и при каждом звуке, лёгком, как пузырёк воздуха, вылетающем из её птичьего горла, передёргивала хвостиком.

Небо было очень ясное и мягкое от вялых и рассеянных солнечных лучей.

Сердитая оса, жужжа и вибрируя крылышками, — так, что целый крохотный ураган бушевал вокруг неё, — ползла по розетке с вареньем. При этом она вязла и поднимала верхнюю часть туловища так, что казалась стоящей на задних ножках.

Мать зацепила её ложкой и выбросила на траву.

— Теперь её слопают собственные подружки, — сказал отец, что-то вспоминая. — Слушай дальше.

«Так вот, обвиняйте как хотите меня за это, но у меня слабые нервы, и я знаю, что не выдержу, когда они будут лить мне в лёгкие через резиновую трубку керосин или даже просто лупить резиновой дубинкой. Я же слабый, я очень слабый, я тогда чёрт знает что могу наговорить. Эдак-то лучше, а может быть, и почётнее.

Где-то у Вундта, что ли, я читал, что когда полчища муравьёв встречают по дороге ручей, то первые ряды бросаются в него и застилают своими телами, а остальные проходят по их трупам и идут дальше.

Благородно? Очень благородно, конечно! Но ведь это муравьи, и благородство-то и героизм у них подсознательные, а поэтому и такие высокие. Они страшно высоки для моего бедного человеческого рассудка. Муравей-то умирает, не думая, не размышляя, а потому и не веря в смерть, а я-то думаю, переживаю и боюсь её. „Так трусами нас делает раздумье“, — говорит Гамлет. Нет, не буду я муравьём.

Я хочу жить, я очень хочу жить!

Пронести через этот страшный, кровавый мир своё бедное человеческое сознание!

Не хочу, не хочу я превращаться в фосфорнокислые соли, в углекислоту и азотистые соединения. Вы как-то приводили мне изречение Паскаля: „Если ты хочешь не бояться смерти, подумай: сзади тебя мрак и впереди мрак, а ты как искра, мелькнувшая между двумя безднами“.

Так вот, миллиарды лет носился я где-то во мраке, на секунду появился на свет — и опять туда же, в эту темноту, в ничто, и уже навсегда...

Чтобы превратиться в лопух, в дерево, в куст шиповника, в жирный слой чернозёма!

Нет, не хочу, не хочу и не хочу!

Тысяча мёртвых Ахиллов не стоит одного живого дезертира.

И знаете что?

Дарвин был неправ, когда говорил, что выживают наиболее приспособленные к борьбе за существование.

Нет, выживают только те, которые умеют и дальше приспосабливаться к изменившимся условиям, вот что главное: приспосабливаться дальше.

В юрский, скажем, период наиболее приспособленным был атлантозавр, а выжил-то не он, а маленькая сумчатая крыса.

Такой сумчатой крысой я и хочу просуществовать где-нибудь в щёлке всё это страшное время.

А до атлантозавров!.. Господи, как мне далеко до них! Нет, пусть они погибают, если могут и смеют. А я из своей тёмной, крысиной норки подивлюсь на их титаническую гибель и ещё раз прокляну свою проклятую природу.

Что делать? Я — крыса! Только крыса, никак не больше, чем крыса!

Кстати, из той же области.

Вы помните, конечно, старую и совершенно отвергнутую теорию Кювье о геологических переворотах: через определённые промежутки какие-то неведомые силы — то ли потоп, то ли вулканические явления, то ли космический холод сметают всё, что есть живого, и на голой, чистой, обеспложенной земле возникает новая, не похожая на всё прежнее, жизнь.

Вот не то же ли происходит и в мире социальном?

Так было, когда под натиском варваров погибла троянская культура, так было, когда гибли и рассыпались страны древнего Востока, так было при разрушении и распаде Римской империи, и вот такая же судьба ждёт и современную Европу.

И кто знает, какое новое скотское царство возникнет на её угольках!

Пора кончать.

Человек, который обещал передать вам это письмо, придёт через полчаса.

Он почему-то очень спешит, и я не могу его задерживать.