Собрание сочинений в трех томах. Том 2. Село Городище. Федя и Данилка. Алтайская повесть: Повести

Косте, нигде не бывавшему дальше своего берега Катуни и тайги окрестных гор, Горно-Алтайск показался очень большим и красивым. Он останавливался перед белыми каменными домами банка и почты. Дом Советов, светлый и праздничный, встал перед ним, как дворец из какой-то хорошей сказки. Ему нравилось, что всюду по улицам настланы дощатые дорожки, так что и в дождь можно пройти, не увязая в грязи. Доски эти качались и прогибались под ногой, и обоих друзей — Костю и Васю Манжина — это очень забавляло.

К Лисавенко пошли не сразу. У Анатолия Яковлевича были дела в облоно, и он отпустил ребят погулять по городу.

Они расстались у Дома Советов, около густого сквера.

— Вот этот сквер, между прочим, Лисавенко сажал, — сказал Анатолий Яковлевич. — А раньше тут была пустая луговина.

— Один? — удивился Манжин.

— Да нет, не один: комсомольцы помогали. Насадили прутиков, а сейчас уже вон какие деревья! Да и по городу пойдете — везде деревья растут. И все они со станции Лисавенко. Вот какой человек живет на свете, ребята! Счастливая судьба у этого человека: пока живет — всем приносит радость, а умрет — его сады будут цвести по всему Алтаю, и люди имя его будут вспоминать с благодарностью. Вот как надо жить, ребята!

— Хоть бы посмотреть на него, однако! — сказал Костя.

— Сегодня посмотрим, — улыбнулся Анатолий Яковлевич. — Сейчас окончу свои дела в облоно — и пойдем. А вы зря времени не теряйте, зайдите пока в Краеведческий музей — это как раз по дороге на станцию.

Костя и Вася Манжин, держась друг за друга, шли по тихим улицам, осененным деревьями. Они удивлялись, что по улицам ходит столько народу: и туда идут, и сюда идут, и когда же, однако, эти люди работают? Они постояли у витрины универмага, полюбовались всякими богатствами, которые были там выставлены, — и обувь, и рубашки, и разная посуда, и всякие портфели, и новенькие, блестящие калоши, и тетради, и краски… Хотели войти в магазин, но не решились, пошли дальше.

Проходя по мосту, остановились, поглядели через перила на извилистую речку, мелкую, но бурливую.

— Эта река как называется? — спросил Костя у малыша, проходившего мимо.

— Улалушка, — ответил мальчик и остановился перед ними. — А вон там — рынок. Летом там мед продают.

— А-а, вот это и есть Улалушка… — задумчиво сказал Костя. — Манжин, ты видишь? Вот от этой речки, значит, и город раньше назывался Улала.

— А тогда это и не город был, — ответил Манжин, — а так просто, деревня. И грязно тут, говорят, было — ног не вытащишь!

Этот же малыш, белокурый, но с алтайским разрезом голубых глаз, проводил их до музея.

Костя улыбнулся ему:

— Пойдем с нами?

Мальчик покачал головой:

— Нет. Я уж ходил. Там страшно.

В музее никого не было. Товарищи несмело двинулись по безмолвным прохладным комнатам. Шаги в этой тишине раздавались так гулко и голоса звучали так странно, что ребята сразу стали ходить на цыпочках и говорить шепотом.

Они поднялись наверх. Манжин, который шел впереди, вдруг остановился, попятился, наступая на ноги Косте. Костя выглянул из-за его плеча, готовый и сам броситься вниз:

— Что там?

— Фу ты! — смущенно улыбнулся Манжин. — Я думал, что живой!

Прямо перед ними, в глубокой нише, стоял шаман. На его плечах висела косматая баранья шуба; на голове, в черных космах, торчали белые перья. Множество полосок из пестрого ситца свешивалось с головы на спину, и на конце каждой полоски висел бубенчик. У ног шамана лежал огромный, обтянутый кожей бубен с изображением какой-то злобной черной рожи.

— Значит, вот они какие были!.. — сказал Костя, разглядывая шамана. — Ну и страшный же!

— И даже какой-то отвратительный, — поморщился Манжин. — Ну, уж я бы такого никогда в свой дом не впустил. Ну его! Пойдем!

Манжин повернулся направо и вдруг отпрянул назад и снова наступил Косте на ногу. В углу сидела женщина в старинном алтайском наряде, в высокой меховой шапке, в длинном чегедеке[3], с черными косами на плечах.

— Что, еще живую увидел? — усмехнулся Костя. — С тобой, оказывается, по музеям ходить нельзя — все ноги отдавишь!

Приятели дружно рассмеялись, но ненадолго: прошлое алтайского народа вставало перед ними — темное, тяжелое, мрачное, бесправное… И все грустнее, все тяжелее становилось на душе. И трудно было поверить, что все это когда-то существовало.

Манжин возбужденно почесывал затылок, черные глаза его горели — Костя никогда не видел у Манжина таких глаз.

— Ты гляди, гляди… — повторял Вася. — Женщину можно было продать, купить… как лошадь или как собаку. Алтайскую женщину, такую же, как моя мать!

Через два шага он снова тянул Костю за рукав:

— Гляди — ойротский хан угоняет алтайских детей. Он им всем веревки на шею надел — смотри: как собакам! Это все его рабы, он их купил или угнал просто. Это вот и меня мог бы так же сейчас на веревке вести!.. Ах, бедный, бедный алтайский народ, какой же ты был беззащитный!