Собрание сочинений. Зомби

— Эта роль моя. И я буду исполнять ее. Я буду играть, пусть я самая худшая Виола за всю историю театра, ясно вам?

Диана пыталась сохранить спокойствие, но это было нелегко. Она не боялась насилия, и все же он вселял в нее страх.

— Боюсь, что я уже пообещал эту роль своей жене.

— Что?! — Она даже вытаращила глаза от подобной наглости.

— И Констанция сыграет эту роль.

Она рассмеялась, услышав имя. Может быть, в конце концов, все это лишь комедия? Что-нибудь из Шеридана или Уайльда, небольшое, игривое. Но он говорил с такой непоколебимой уверенностью. «Констанция сыграет эту роль» — как будто это был общеизвестный, неоспоримый факт.

— Я не собираюсь больше обсуждать это с тобой, фраер, так что, если твоя жена хочет играть Виолу, ей придется, дьявол ее забери, делать это на улице. Понял?

— Она будет играть ее завтра.

— Ты что, оглох, или ты псих, или и то и другое?

«Следи за собой, — подсказал Диане внутренний голос, — ты переигрываешь, теряешь контроль над сценой. Какова бы та ни была».

Личфилд шагнул к ней, и лампочки полностью осветили лицо под шляпой. Диана не рассмотрела посетителя как следует, когда он появился, но теперь она разглядела глубокие морщины, словно выдолбленные вокруг его глаз и рта. Это была не живая плоть, она была в этом уверена. На нем была плохо подогнанная латексная маска. Рука ее дрогнула — так сильно ей захотелось сорвать покров и открыть его истинное лицо.

Разумеется! Вот оно что. Сцена, которую они разыгрывают, — «Разоблачение».

— Посмотрим, какой ты на самом деле! — воскликнула Диана, и, прежде чем Личфилд успел остановить ее, рука ее потянулась к его щеке.

Улыбка расплылась еще шире. Именно это ему и нужно, промелькнуло у нее в мозгу, но было слишком поздно сожалеть или извиняться. Кончиками пальцев Диана нащупала край маски рядом с глазницей, схватила покрепче и рванула.

Тонкий покров латекса соскользнул, и ей открылась его истинная внешность. Диана хотела было отстраниться, но Личфилд вцепился ей в волосы. Ей оставалось лишь смотреть. Кое-где виднелись клочки иссохших мышц, из кожистого лоскутка на горле торчали остатки бороды, но плоть давно уже распалась. От лица остались лишь кости, источенные временем и покрытые пятнами.

— Я не был, — произнес череп, — забальзамирован. В отличие от Констанции.

Но Диана не слышала его. Она не издала ни звука, хотя в этой сцене от нее явно требовался крик ужаса. Она смогла выдавить из себя лишь слабое хныканье, когда он крепче ухватил ее и откинул ее голову назад.

— Рано или поздно каждый из нас встает перед выбором, — произнес Личфилд; теперь от него пахло не шоколадом, а тленом, — кому служить: себе самому или своему искусству.

Она ничего не поняла.

— Мертвые должны выбирать более тщательно, чем живые. Мы не можем, так сказать, размениваться на мелочи; мы требуем чистых восторгов. Мне кажется, вам искусство не нужно. Я прав?

Диана закивала, моля Бога, чтобы этот ответ оказался верным.

— Жизнь тела вам дороже жизни воображения. И вы ее получите.

— Благодарю… вас.

— Если вы так сильно жаждете ее, получайте.

Внезапно рукой, которая больно тянула Диану за волосы, мертвец обхватил ее затылок и привлек ее к своему лицу. Женщина хотела закричать, но гнилые челюсти плотно прижались к ее губам и не дали ей вздохнуть.

Райан обнаружил Диану на полу ее гримерной примерно в два часа дня. Никто не понял, что произошло. На ее голове и теле не было никаких повреждений; она была жива, но находилась в коме. Решили, что она оступилась и при падении ударилась головой. Но, какова бы ни была причина, она явно выбыла из игры.

До последней репетиции в костюмах оставалось несколько часов, а Виола лежала в реанимации.

— Чем скорее это все снесут, тем лучше, — сказал Хаммерсмит.

Он пил в рабочее время, чего Кэлловэй прежде за ним не замечал. На его письменном столе стояла бутылка виски и наполовину полный бокал. На бумагах виднелись влажные следы от бокала, и рука директора заметно дрожала.

— Какие новости из больницы?

— Такая красивая женщина, — произнес Хаммерсмит, уставившись на бутылку.

Кэлловэй готов был поклясться, что тот сейчас разрыдается.

— Хаммерсмит! Как она?

— Она в коме. Но состояние стабильное.

— Думаю, это уже неплохо.

Хаммерсмит воззрился на режиссера, и его торчащие брови в гневном выражении сошлись над переносицей.

— Ты сопляк, — всхлипнул он. — Ты ее трахал, да? Воображаешь себя крутым, а? Так вот что я тебе скажу: Диана Дюваль стоит дюжины таких, как ты. Дюжины!

— Значит, вот почему вы позволили мне ставить этот последний спектакль, Хаммерсмит? Увидели ее и захотели прибрать к своим грязным куцым лапам?

— Ты этого не поймешь. Ты думаешь не головой, а яйцами. — Казалось, он искренне обиделся на истолкование, которое Кэлловэй дал его восхищению Дианой Дюваль.

— Ну хорошо, как хотите. Но у нас по-прежнему нет Виолы.

— Вот поэтому я все и отменяю, — произнес Хаммерсмит медленно, смакуя момент.

Да, это должно было случиться. Без Дианы Дюваль «Двенадцатой ночи» не будет; и, скорее всего, это к лучшему.

В дверь постучали.

— Кто там еще, мать твою, — негромко выругался Хаммерсмит. — Войдите.