Собрание стихотворений

                    СТЕПЬ * ^{13}

Здесь русская тройка прошлась бубенцом,
         цыганские пели костры,
и Пушкина слава зарылась лицом
         в траву под названием трын.

Курчавый и смуглый промчался верхом,
         от солнца степного сомлев,
и бредил стихом, и бродил пастухом
         по горькой и милой земле.

А русые волосы вились у щек,
         их ветер любил развевать…
И если не это, то что же еще
         Россией возможно назвать?..

Шумит на ветру белобрысый ковыль,
         и зной над лугами простерт,
и тут же топочет, закутавшись в пыль,
         веселый украинский черт…

В румяной росе веселится бахча
         под стражей у двух тополей.
Девчата болтают, идут хохоча,
         и нету их речи милей.

И светлая речка, сверкая, течет,
         и свежесть той речки, как дар…
И если не это, то что же еще
         зовут Украиной тогда?..

Я сам тут родился и, радостный, рос,
         и сил набирался, и креп,
и слушал ритмичную музыку кос,
         и ел ее сладостный хлеб.

Тут чары смешались двух родин-сестер,
         и труд их кипит, как душа,
и воздух, как перец, горяч и остер,
         и этим я чудом дышал.

Не позднее 1952

             ПРОСЬБА^{14}

Соловей — птица Божия,
научи меня петь, как ты.
До последней сердечной дрожи я
полюбил земные сады.

Вечера в синеве и золоте.
Голосистых рассветов гам.
С тихим стуком падают желуди
к освеженным росой ногам.

И цветут сады в изобилии,
и на цыпочках ходит грех,
и встают лебедями лилии
над прозрачной душою рек.

Уголки, что манили из дому,
где с любимой вдвоем бывал, —
каждой песней моей неизданной
поклониться хотел бы вам.

Вот опять зазвучали и ожили
дорогие черты…
Соловей, птица Божия,
научи меня петь, как ты.

Не позднее 1952

      СНЕГ НА КРЫШАХ И ВЕРШИНАХ^{15}

Ко мне города оборачивались крышами.
Из окон моих даже днями морозными
мне улицы были сырыми и рыжими,
а крыши в снегу — как торт неразрозненный.

Прямо ешь этот снег, соси да похрустывай,
да хрустальные капли роняй на лацканы.
Я помню, я видел, шатаясь по Грузии,
такой же белый, чистый, неласканный.

Внизу он лежит завшивленным рубищем,
а там, рассверкавшись алмазными иглами,
горит по ночам заменяя любящим
лисицу небес, если та не выглянет.

Его, как корону, на темя воздев, звенеть
любо вершинам, светлеть — румяниться…
А почему он чем выше, тем чище и девственней?
А потому, что люди туда не дотянутся.

Не плюют на него и не мочатся,
не скребут его дворники совками-метёлками…
Мне там, на вершинах, замерзнуть хочется
под вечнозелеными елками.

Не позднее 1952