Собрание стихотворений

Ладинский очень любит Лермонтова и постоянно к нему обращается, будто к своему “magnus parens”. Иногда он даже заимствует у него интонации; надо полагать, безотчетно. “Бэла” произвела на него неизгладимое действие. Она у Ладинского превратилась в подобие мифа, который можно без конца разрабатывать. А все-таки истинный вдохновитель автора “Пяти чувств” — не Лермонтов, а Пушкин… Если вся русская поэзия за последнее столетие разделяется на эти два русла, то Ладинский, конечно, в русле пушкинском, солнечном, а не лунном. Романтизм Лермонтова гораздо темнее, безысходнее по природе, он много ядовитее, чем объективное мечтание. Формально Ладинский, может быть, и примыкает к нему. Один какой-нибудь лермонтовский стих, например, —

Из-под таинственной, холодной полумаски, —

можно было бы поставить эпиграфом ко всей поэзии Ладинского. Но звук не тот, тон не тот. Пушкин слышен яснее в самом строе “Пяти чувств” и других книг Ладинского. Самая ладность и пригожесть этих стихов, с внешней точки зрения, — пушкинского происхождения, как и то, что писаны они для людей, “pour qui le monde visible existe”, по Теофилю Готье. Лермонтов будто всегда торопится в стремлении найти одно или два незаменимых, показательных слова и кое-как отделаться от всего остального. Пушкин видит сразу целое и ведет сложную, безошибочную игру всех элементов и растворения их. От пушкинских стихов может захотеться “уехать”. От лермонтовских скорей возникнут мысли о том, что не существует ни поездов, ни пароходов в стране, куда он зовет. По мере сил многие наши молодые поэты повторяли и повторяют вслед за Лермонтовым эти его безнадежные воспоминания о “звуках небес”, которых ничего на свете заменить не может, повторяли не дословно, но в общих темах, в общем складе своих писаний, как делали это, скажем, Блок, Сологуб, Гиппиус, а затем и другие. Против такого течения возникла вскоре реакция, и, хочет он того или не хочет, Ладинский близок к ней своим “мироощущением” и даже тем, что берет у Лермонтова и образную оболочку его поэзии, кавказское, горное, дикое ее очарование.

Приведу первое стихотворение из “Пяти чувств”, для автора крайне характерное:

Не надо грузными вещами
Загромождать свою судьбу,
Жизнь любит воздух, даже в драме,
Шум ветра, прядь волос на лбу.

Не дом, на кладбище похожий,
А палка, легкое пальто,
И, в чемодане желтой кожи,
Веселое хозяйство, то,

Что мы берем с собой в дорогу, —
Весенних галстуков озон,
Из чувств — дорожную тревогу,
Из запахов — одеколон.

Формально тут присутствует Лермонтов, конечно. Последние две строки сразу вызывают в памяти лермонтовское:

Под утро — ясную погоду,
Под вечер — тихий разговор…

(из стихотворения “Любил ли я в былые годы…”). Но до чего антиромантично целое! Сколько заразительной радости хотя бы в этом “озоне веселых галстуков”, образе оригинальном и блестящем. Нет, “младая душа” давно утешилась, окончательно забыла, как неслась она “по небу полуночи”, и приглашает к этому и нас. Если иногда она и окрашивает все окружающее в печальные, мрачные краски, то делает это лишь как искусный декоратор, знающий толк в своем деле. Оптимизм, молодость, надежды — все это тоже надо ведь оттенять: голубое и розовое надо углублять черным. Хорошо иногда и вздохнуть о лучшем мире. Ладинский опытный мастер, не его этому учить. Но для того, вероятно, он и дал своей книге название “Пять чувств”, чтобы подчеркнуть, что для него в жизни дано все и “чего нет на свете” он не ищет. Прекрасные его стихи располагают к такому настроению и людей, для которых эти поиски привычны» (Адамович Г. Литературные заметки // Последние новости. 1939.12 января. № 6499. С. 3).