Собственность и государство

Еще менее может быть оправдано обращение избытка наследственного имущества на общественную пользу. Общество не имеет ни малейшего права присваивать себе чужое имущество. Такого рода мера не что иное как конфискация, но конфискация гораздо худшего свойства, нежели та, которая воспрещается новейшими конституциями. Та конфискация, которая практиковалась и доселе еще практикуется во многих государствах, имела по крайней мере юридическое основание: частное имущество отбиралось за преступление. Обращение же наследства свыше известного предела на общественные потребности есть присвоение себе чужого имущества без всякого повода. Государство через это подало бы пример грабежа, то есть собственною рукою разрушило бы первые основания гражданского порядка. Когда есть дети, отцовское имущество не может быть у них отнято иначе как путем насилия.

То же самое относится и к предложенной Бентамом, а за ним и Миллем, отмене наследования боковых родственников, причем наследство опять же обращается на общественные нужды. Милль предполагает, что наследование боковых родственников основано единственно на первобытных патриархальных нравах, которые ныне потеряли всякое значение. Но если, несмотря на разрушение родового быта, этот порядок наследования сохранился во всех законодательствах в мире, то это указывает на более глубокое основание. Как уже было сказано выше, это основание заключается в установленной естественным законом кровной связи, из которой необходимо вытекает и связь имущественная, помимо даже всяких законодательных постановлений. Относительно имуществ, унаследованных от предков, это очевидно само собою. Если братья разделили между собою имение отца и один из них умирает бездетным, то ясно, что имение его должно достаться остальным, ибо, не будь этого брата или умри он ранее, оно принадлежало бы им. Право их было устранено другим наследником, но оно восстановляется, как скоро он перестал существовать. За родовым же имуществом следует и благоприобретенное, если владелец не сделал на счет его никакого распоряжения; ибо, если от расточителя наследники могут получить имение уменьшенным, то справедливость требует, чтобы от рачительного хозяина они могли получить его приумноженным. Таким образом, независимо от всяких отношений любви, коренящаяся в кровном родстве имущественная связь существует. Конечно, чем дальше родство, тем слабее связь и тем меньше само право. Но это умаление права ведет лишь к тому, что предоставляется больший простор свободе; самое же право, как бы оно ни было слабо, никогда не уничтожается и выступает наружу, как скоро нет заслоняющего его другого, сильнейшего права. Это сильнейшее право ни в каком случае не может принадлежать обществу как целому. Мы видели уже, что общество не имеет ни малейшего права на частное имущество, а потому обращение этого имущества на общественные нужды, когда есть кровные родственники, опять не что иное как узаконенное грабительство. Бесспорно, наследование дальних родственников является иногда нежданным и негаданным, каким-то сюрпризом, который для людей, останавливающихся на поверхности явлений и не умеющих вникать в их сущность, не имеет никакого смысла. Но для тех, которые в самых, по-видимому, случайных и неразумных явлениях умеют отыскать скрывающееся в них понятие, этот сюрприз имеет глубокое общественное значение. В нем выражается одно из важнейших начал общественного быта, именно, что наследство есть учреждение частного, а не публичного права. В этом начале личность имеет одну из самых надежных своих гарантий; им полагается неодолимая преграда вторжению государства в область частных отношений. И этот взгляд не является только плодом умозрительной теории. Он разделяется всеми законодательствами в мире, которые все признают за отдаленнейшим родственником большее право на наследство, нежели за государством. Только отвлеченные теоретики, которые всякое понятие, идущее за пределы осязаемого, считают устарелою метафизикою, а в истории видят один предрассудок, держатся иных воззрений.