Событие

Когда я пишу, мне порой приходится сдерживать порывы ярости и боли. Я не хочу, чтобы в этом тексте было то, чего не было в тот момент в реальности – а тогда я не кричала и не плакала. Я лишь хочу запечатлеть то ощущение, когда несчастье словно хлынуло на меня тихим потоком при словах фармацевта или при виде расчески рядом с тазом воды, где плавал зонд. Смятение, которое я испытываю, когда вспоминаю какие-то образы или слышу определенные слова, едва ли сравнится с тем, что я чувствовала тогда – это лишь литературная эмоция. То есть эмоция, которая делает письмо возможным и подтверждает его достоверность.)

По выходным в общежитии оставались только иностранные студентки и несколько девушек, чьи родители жили далеко. Университетская столовая была закрыта. Но мне и не хотелось ни с кем говорить. Помню, что страха уже не было, лишь спокойствие, какое возникает, когда остается только ждать.

Я не могла ни читать, ни слушать пластинки. Я взяла лист бумаги и нарисовала проход Кардинет, как запомнила его, когда уходила от акушерки: высокие стены сближаются, вдали – просвет. Это единственный случай в моей взрослой жизни, когда мне захотелось что-то нарисовать.

В воскресенье днем я гуляла по холодным, залитым солнцем улицам Мон-Сен-Эньян. Зонд меня больше не беспокоил. Он был частью моей утробы, союзник, которого я упрекала лишь в том, что он действует недостаточно быстро.

Запись в дневнике 19 января: «Небольшие боли. Интересно, сколько времени нужно, чтобы эмбрион погиб и вышел из меня? Этажом выше играли „Марсельезу“ на горне, смеялись. Всё это – жизнь».

(Итак, несчастьем это не было. Чем это было на самом деле – ответ надо искать в потребности снова представить себя в той комнате в то воскресенье, которую я испытывала восемь лет спустя, когда писала свою первую книгу, «Пустые шкафы». В стремлении уместить в этом воскресенье и в этой комнате всю свою жизнь до двадцати лет.)

К утру понедельника я уже пять дней жила с зондом внутри. Около полудня я села на поезд, чтобы наскоро навестить родителей: я не была уверена, что в следующую субботу буду в состоянии это сделать. Наверное, я как обычно бросила монетку, чтобы решить, стоит ли так рисковать. Потеплело, и мама проветривала спальни. Я проверила свои трусы. Они были пропитаны кровью и водой от зонда, который начинал вылезать из влагалища. Я смотрела на маленькие соседские домики и сады – всё те же, что и в моем детстве.

(На это воспоминание накладывается другое, девятью годами раньше. Большое розовое пятно из крови и других выделений нашей кошки. Она умерла апрельским днем на моей подушке, пока я была в школе. К моему приходу ее уже похоронили с мертвыми котятами внутри.)

Я вернулась в Руан на четырехчасовом поезде. Он шел всего сорок минут. Как обычно, я увозила с собой растворимый кофе, сгущенку и печенье.

В тот вечер в киноклубе «Ля Фалюш» показывали фильм «Броненосец Потемкин». Я пошла с О. Боль, на которую я сначала не обратила внимания, спазмами сжимала мне живот. При каждой схватке я задерживала дыхание и не мигая смотрела на экран. Спазмы учащались. Я уже не следила за сюжетом. Вдруг показали огромный кусок мяса на крючке, кишащий червями. Это последнее, что я помню из фильма. Я вскочила и побежала в общежитие. Упала на кровать и вцепилась в изголовье, сдерживая крик. Меня вырвало. Потом пришла О.; фильм уже закончился. Она не знала, что делать. Села рядом, советовала мне дышать по-собачьи – так говорят женщинам при родах. Я могла ловить воздух ртом только в перерывах между приступами боли, а они не прекращались. Было уже за полночь. О. сказала, чтобы я звала ее, если понадобится, и пошла спать. Мы обе не знали, что будет дальше.

Внезапно мне жутко захотелось какать. Я побежала в туалет на другом конце коридора и села на унитаз лицом к двери. Я видела плитку кафеля между своими ляжками. Я тужилась изо всех сил. Оно вырвалось из меня, как граната, в потоке воды, обдав всё брызгами до самой двери. Я увидела, что из моей вагины свисает куколка на красноватой пуповине. Я и представить не могла, что ношу это в себе. Мне надо было вернуться с ним в комнату. Я взяла его в руку – оно оказалось неожиданно тяжелым – и пошла по коридору, зажав его между бедрами. Я была как зверь.

Из приоткрытой двери О. виднелся свет. «Я всё», – тихо позвала я.

Мы вдвоем в моей комнате. Я сижу на кровати с зародышем между ног. Мы не знаем, что делать. Я говорю О., что надо обрезать пуповину. Она берет ножницы. Мы не знаем, где резать, но она делает это. Мы смотрим на крохотное тельце с большой головой, глаза под прозрачными веками – как два голубых пятна. Оно похоже на индийскую куклу. Мы смотрим на половые органы. Кажется, виден зачаток пениса. Подумать только, я способна создать такое. О. садится на табурет и плачет. Мы обе беззвучно плачем. Этой сцене нет имени, это жизнь и смерть вместе. Это жертвоприношение.