Сочельник

Молодой человек робко приоткрыл дверь и выглянул из-за нее: пафос, блестящее убранство, зализанный порядок, напыщенность обслуживания отнимали у заведения уют, на расстоянии отдавали презрением и всем своим видом будто показывали, что не рады нашему посетителю, хоть на первый взгляд их назойливое удобство и репетированные улыбки создавали иллюзию гостеприимства. Но гость вошел, и как только сделал первый шаг — вокруг все будто наполнилось мраком, воздух исчез, ощущалось лишь пристальное внимание работников, наблюдавших за ним сверху, намеренно опускающих его своим взглядом к земле. Второй шаг: как одинаковые стороны двух магнитов, напор возрастающего напряжения выталкивал паренька вон. Молчание на раздавшееся эхом тихое «Здравствуйте» не сулило ничего хорошего. Парень понял это за секунду до великой катастрофы, но упорно стоял перед врагами, трепетно желая вложить честно заработанные средства не на благо себе, а на счастье одинокой девушки, к которой, — он внезапно понял, — испытывает самые бережные чувства. Но сокрушающим ударом на него посыпались обвинения, не давшие его желанию исполниться.

— Кто вы? — Наконец спросила женщина за расплачивающимся столиком, облика довольно глупого, потому что всеми силами — сыворотками, маслами, красками и последней моды одеждой, что ужасно было ей не к лицу, — старалась выглядеть моложе своих лет, хотя без всего этого была бы очень хороша.

— Ефимом кличут, — несмело ответил паренек. Это стало даже большей ошибкой, нежели то, что он ответил не на языке аристократов.

— А рода вы какого будете?

— Отцовского роду, — бодрился он, потом добавил, — самого, что есть, хорошего.

— Безфамильный, — кинул кто-то в воздух.

— Ступай себе, куда шел. Ты денег просить явился? Тогда прочь с таким позором!

— Нет же, у меня есть деньги, — Ефим раскрыл ладонь, — я хочу купить серьги женские.

Откуда-то послышался смешок. Кому он принадлежал — не понятно, потому что все присутствующие там леди прикрыли свои рты. Значит ли это, что слышимое — хор смешков над ним? Из служебного помещения вынырнул со шваброй низенький старик приятной наружности, одетый с иголочки и надушенный дорогим одеколоном. Вытянув палку перед собой, он направился на паренька.

— Альберт Степанович, вышвырните его отсюда, — сказала женщина ему.

Старик каждый раз толкал этой шваброй Ефима все резче и резче, как бы брезгуя касаться его руками; женщины подняли такой смех в лавке, что он стоял гулом в голове Ефима. В конце концов он оказался прямо на дороге, словно выброшенный котенок, дверь перед носом хлопнула с силой, способной содрогнуть всю кирпичную кладь. Неожиданно для него самого внутри зародилось чувство негодования, которое он никогда прежде не чувствовал так явно. Старался подавить — развил еще сильнее. Угрюмо волоча ноги обратно в свою обитель, расстроенный несостоявшимся подарком, он думал о несправедливости мира, порицал это глупое общество; его идеи об основательной переделке человечества, подобно несостоявшимся бенгальским огонькам, разлетались одинокими искрами и потухали, так и не разведя теплого костра, что освещал бы дальнейший путь. «Видимо, мне суждено так же потухнуть и бесследно исчезнуть, не повидав лучшего мира» — впервые столкнувшись с таким ярким недоразумением, паренек впервые задумался о дискриминации таких же людей как он — не имеющих за собой ящиков золота и широких просторов не только в территории, но и в действиях. Он понял, что значит классовая определенность и неизбежность. Он очнулся ото сна, столкнулся со взрослой жизнью.

Он вернулся в свою обитель; прикрыл товар, плотно запер все окна и дверь, потушил еле горевший остаток дешевой свечи, расположился на соломе, потерявшей былую мягкость, голову сложил на импровизированной подушке, скомканной из ненужных лоскутов ткани угрюмой старухи, и с горем пополам заснул.

С раннего утра в лавку заходил народ и разбирал елки, в то время, как пекарня напротив стояла закрытой. После вчерашнего прилюдного унижения Ефим проникся большим сочувствием к беднякам. Аристократию стал презирать, что выражалось в грубых словах и в не совершаемой ранее подлости — преднамеренно портить елку, незаметно дворянскому глазу. А тем, кого считал своими братьями, отдавал деревца почти за бесценок.

Утром, когда солнце уже поднялось над горизонтом, к лавке подошла мать, возраста около сорока лет, с маленьким сыном, которому от роду, кажется, около пяти. Они спешно шли по улице, не глядя по сторонам: женщина не давала ребенку повернуть голову налево или направо, но не смогла удержать его внимание, и мальчик указал на паренька и бойко произнес:

— Мама! Елка!

Женщина уже опускалась на корточки, чтобы успокоить малыша, но паренек взял инициативу на себя и пригласил их в лавку.

— Молодой человек, у нас нет денег, — отчаявшись, со стыдом говорила женщина.

— А я и не прошу с вас денег. Что у вас в корзинке? — Он наклонился и взял кусочек хлеба. — Вот и ваша плата. Осчастливьте дите, наверное, он и елку не украшал ни разу в жизни.

— Да нам и нечем, — женщина свесила голову.