Сочельник строгого режима. Тюремно-лагерные были

Наверное, в этот момент должно было случиться что-то особенное. Близкое к событиям из разряда парящих над повседневностью, которая в этот момент обступала нас серыми, одетыми в «шубу», стенами, заплёванным полом, железной, исписанной скабрезностями, дверью. Ничего даже похожего не случилось. Шаркали, поднимая едкую пыль, ноги товарищей по этапу, раскатывался извечный спутник арестантского общения — рулон табачного дыма, плескалась неспешная, опять же арестантская беседа, где не столько слов, сколько междометий, матерных связок да, порою не имеющих особого смысла, похахатываний.

Кажется, всё было, как и было. Как и должно было быть. Как быть по-другому, вроде, и не могло. Ничего торжественного. Никаких знамений и откровений.

Совсем обычная вода только что сбежала по шее, лопаткам и спине к пояснице. И тасовалась в памяти колода картинок вовсе не возвышенных, а простецко-житейских.

Вот что-то из очень давнего. Моет меня, очень маленького, мать. Мне от силы года полтора. Таз, в котором я сижу, на табурете стоит, под которым ещё один табурет размером побольше. Намылила мне мать голову и, естественно, всплакнул я, потому как сколько не зажмуривался, а всё равно дозу мыльной горечи в глаза получил.

Вот и ковшик алюминиевый с погнутой ручкой, на которой заводское клеймо — цифра и звезда с вытянутым лучом вспомнился. Из этого ковшика мать мне голову смывала. При этом что-то нашептывала и сплёвывала. Не запомнил я тех слов. А жаль. Ведь не сама их мать придумала, а выучила-подхватила от своей бабушки, которая в свою очередь ещё от кого-то из прошлых поколений приняла. Сокровенным смыслом и великой силой такие слова обладают.

Помню и полотенце бело-розовое, которым мать меня, уже перенесённого из таза на кровать, вытирала, точнее, промокала с меня водяные капли ласковым махровым пространством.

И ещё один далёкий сюжет на очень ныне близкую водно-помывочную тему.

Я — уже постарше, но всё равно маленький, потому что держусь за руку отца, а крепкая эта рука почти на уровне моей головы. Мы прищли в баню. Отец окатывает кипятком из цинковой шайки мраморную лавку. Я стою в стороне и глазею по сторонам. Отмечаю, что среди массы голых мужских тел встречаются тела, украшенные диковинными картинками: орлы, несущие в когтях, похожих на кукол, женщин; сердца, пронзённые стрелами; профили людей, чьи портреты украшают здания на майские и октябрьские праздники. Конечно, я что-то спрашиваю у отца по поводу мужчин, украшенных орлами, сердцами и ленинами-сталинами. Слышу в ответ:

— Это те, кто в тюрьме сидел…

Ясности по поводу странно украшенных людей от этого ответа у меня не прибавилось, но что-то тревожное, опасное и запредельно далёкое по поводу слова «тюрьма» в сознании тогда отложилось. Кто знал тогда, что спустя столько лет это запредельно далёкое станет не то что близким, а собственным и личным.

Вспомнилось и ещё что-то почти библейское, но совсем недавнее. Только библейское больше в географическом, а не в духовно-назидательном плане.

Года за три до посадки довелось оказаться в Израиле, в туристическом туре по христианским святыням. Среди прочего программой предусмотрено было посещение реки Иордан, чуть ли не того самого места, где крестился Иисус Христос. За отдельную плату желающие могли и сами, предварительно облачившись в длиннющие белые рубахи, погрузиться в священные воды. Я был в числе тех пожелавших. Даже получил аляповатый, похожий на Боевой листок, диплом, подтверждающий факт погружения моего тела в Иордан.

Удивительно: палестинские ощущения вспомнились здесь, в мелгородском централе. Ещё удивительней, что вспомнились не памятью, что порою сродни камере хранения с полками, на которых таблички «хорошо» и «плохо», а… кожей. Именно кожа помнила объятия такой же холодной, но так же не жалящей своим холодом, воды. Помнила эта кожа и назойливые пощипывания каких-то размером в ладонь, сильно смахивающих на сомов, рыб. Этих губастых и усатых существ в месте нашего то ли крещения, то ли купания было великое множество.

Да всё это вспомнилось сейчас кожей, точнее кожей спины, по которой вода, сбежавшая по лопаткам и позвоночнику, пыталась теперь пробраться ниже, найдя зазор между телом и прилегающим к телу брючным поясом и резинкой трусов.

Хотел было поделиться замельтешившими воспоминаниями со Студентом. В последний момент тормознул, остерёгся. Понял, что не к месту и не вовремя. Правильней было поинтересоваться:

— Ты на воле в прорубь в Крещение не пробовал?

— А когда? — очень искренне удивился мой подельник по крещенскому таинству. Помолчав, пояснил:

— До армии я к церкви и ко всему, что по этой теме, и не присматривался …После армии год погулял — сел Хотя был там храм, рубленый, при мне ставили, братва с воли помогала, я туда потом порой заходил…

Не хотелось, чтобы в моём вопросе прозвучало хотя бы что-то, похожее на снисходительные интонации наставника.