Сочельник строгого режима. Тюремно-лагерные были

Пока Сергей Дмитриевич одной частью сознания подобные сценарии прикидывал, другая половинка этого сознания не дремала, а свою работу честно делала. Итогом такой работы жёсткая команда была: «Отбой! Никаких резких движений, про аппарат забыть вовсе, стоит себе на столе и пусть стоит, ещё не хватало ему в вещдок превращаться… В противном случае в сухом остатке — возможно, и не 105-я, но уж 111-я — верная, к тому же по верхнему максимуму, потому как он — уже судимый по тяжкой, а терпила из этого генерального директора, судя по всему, знатный, визг на всю страну обеспечен, и адвокаты найдутся, и поддержка во всех надзорных инстанциях, от которой у бывшего зека Калинина по итогам этой истории срока будет, как у дурака махорки…»

Только прежде чем команда «Отбой» мысли Калинина отстроила, эти самые мысли успели очень ясную картину нарисовать: как сползает со стула его теперешний собеседник, обхватив двумя руками голову, а голова эта, равно, как и держащие её руки, — всё в красный цвет, известно чем, окрашены.

Не умел читать чужие мысли генеральный директор уважаемого в стране книжного издательства, не обратил он внимания и на мелькнувшую в лице своего гостя мимолётную решимость к кровопролитию. Потому и продолжал с той же самой вкрадчивой, как теперь уже был на сто процентов уверен Калинин, следаковской, интонацией:

— Ещё одна важная штука… Опять же она на успех нашего проекта сработает… Хорошо бы, если один из героев Вашего нового рассказа был представитель не титульной нации, а, так сказать, совсем наоборот… Вы же чувствуете, какие тенденции сейчас в обществе обороты набирают, тёмные силы головы поднимают… Важно, чтобы Вы своим рассказом и сборнику своему и вообще литературе современной новый тренд задали… Вы этим, точно, себе сразу имя заработаете… Потому один из героев Вашего рассказа…

Очень хотел Михаил Григорьевич многозначительную паузу в своей речи обозначить. Не успел. Потому как у его собеседника разжалась в этот миг железная пятерня на горле, и произнёс тот осипшим, точно с великой стужи голосом:

— Евреем должен быть…

Возможно, и не утвердительным, но уж точно не вопросительным, тоном произнёс.

— Замечательно… Очень хорошо, что мы с Вами так быстро друг друга понимать начали… Ведь этот Ваш рассказ в сборнике первым и самым главным будет… Пусть он и все главные тенденции в нынешнем обществе отразит… А у нас, сами понимаете, антисемиты распоясались… Тут ещё нюанс… Мы уже, вроде как решили, у нас в этом рассказе в центре повествования любящая и страдающая от косности и жестокости окружающих пара — зек и представитель администрации… Думаю, Вы не против будете, если евреем именно зек будет… Тут опять момент социальный присутствует… Ведь евреев страдающих, подчас не за что, по беспределу, как у вас говорят, среди посаженных хватает… В то же время в администрации, и лагерной и тюремной, людей этой национальности вовсе нет… Не принято им там служить… Так ведь?

Похоже, Михаила Григорьевича даже не интересовало, что может ответить Калинин на последний вопрос. Главное, что сейчас он имел прекрасную возможность выражать собственное мнение. Этим с упоением и занимался. Уже совершенно ясно было, что опять не говорил он, а пел. Для большего удобства и голову назад закинул:

— Тот же Александр Исаевич в своём «Архипелаге…» слишком увлёкся национальность лагерной администрации фиксировать… С тех пор и повелось стереотипами мыслить, считать, будто всегда у нас в лагерях евреи заправляли… Это же неправильно… Вот мы с Вами и сломаем ещё один расхожий стереотип, освободим общество от очередного заблуждения… Мы же благое дело сделаем… Нам это обязательно зачтётся… Обязательно…

Взгляд Калинина по-прежнему упирался в красный телефон на столе у генерального директора. Только желание использовать эту штуку в качестве ударного орудия куда-то в сторону ушло и место уступило …смертельной скуке. Уже почти уверен был Сергей Дмитриевич, что очень давно знаком с этим самым генеральным директором, много раз и по много часов слушал его жестяные речи, и что заведомо знает, о чём и после чего он скажет. Точнее, споёт или прошаманит, отстукивая ритм неведомого обряда кончиками пальцев по краешку стола.

Потом концентрация этой, и без того смертельной, скуки ещё увеличилась. Настолько увеличилась, что все звуки, издаваемые Михаилом Григорьевичем, в единую монотонную массу слепились. Тут уже никакой песней и не пахло. Да и на речь человеческую это мало походило. Сплошной гул. Без разбивки на слова и предложения. Совсем как в лагерных черновиках рассказов Калинина. Правда, в черновиках в текст всмотреться можно было, и хотя бы что-то разобрать, а в монолог генерального директора и вслушиваться бесполезно было — сплошное «ум-ум-ум-ум». Что-то похожее в раннем детстве случалось, когда маленький Серёжа Калинин то очень плотно уши зажимал, то резко отпускал, то снова зажимал. Вот тогда все внешние звуки в такое же «ум-ум-ум-ум» и превращались. Только тогда подобная трансформация веселила, сейчас же от неё веяло тоской и безнадёгой.