Сочельник строгого режима. Тюремно-лагерные были

А насущные проблемы и заботы — они на каждом шагу, каждую минуту о себе напоминают. По сути своей эти проблемы на два вида разделяются: проблемы минимум (чтобы закурить-заварить было, чтобы одежда и обувь тепло держали, чтобы шконка не проваливалась, чтобы шмоны и все прочие неприятности стороной обходили) и проблемы максимум (это то, что в семье творится, какие перспективы у тебя на УДО), и когда это УДО, проклятущее, вожделенное, грядёт?

Проблемы минимум у Коли Нечаева решались благополучно. Жена, вроде как, дожидалась, хуже с УДО было. В итоге, оно ему так и не выгорело. Сначала отрядник [81] напакостил. Сочинил (именно сочинил, ибо никаких фактических оснований у него для этого не было) никудышную характеристику для суда, на котором судьбы всех желающих уйти по УДО решались. В характеристике чёрным по белому указывалось, будто осужденный Нечаев Николай Сергеевич воровские традиции поддерживает, примкнул к осуждённым, отрицательно настроенным, на путь исправления не встал.

Такому лобовому вранью Нечаев даже не удивился. Такая пакость была предсказуема, ожидаема, пожалуй, а с учётом всех сложившихся в лагере традиций, даже неминуема. Ведь согласно этим традициям условно-досрочное освобождение здесь всегда покупалось. Из расчёта приблизительно двух тысяч рублей за каждый оставляемый недосиженный месяц.

Схем для подобной процедуры существовало множество: через отрядника, через адвоката с воли, через «хозяина» или кого-то из его замов, через прочих начальников и чиновников, имеющих какое-либо отношение к лагерной системе. Только не было таких денег у Николая Нечаева, просить у жены он не хотел, да и знал он, у неё таким суммам взяться было просто неоткуда. Иные платежеспособные доброжелатели у него просто отсутствовали.

Так и досидел Коля Нечаев, он же Николай Сергеевич Нечаев, он же Герасим, свою «пятёру» до конца, до звонка. В день его освобождения, согласно традиции, в бараке было заварено ведро чифира, гуляли по кругу «порядочных» [82] разнокалиберные кружки и бокалы, и выслушивал он то, что обычно говорят арестанты своему уходящему на волю соседу: «Ну, давай, Герасим»; «Не попадай больше, Герасим»; «Всего тебе, Герасим». На все пожелания и напутствия он только кивал, иногда улыбался отстранённой, чуть глуповатой улыбкой.

К вечеру ближе (посёлок его от зоны отделяла всего сотня километров) переступил Николай Нечаев порог своего дома.

Встречен был достойно. Убранной квартирой, праздничным, хотя и скромным, столом, милым щебетом десятилетней, неузнаваемо изменившейся дочери, счастливыми, то и дело намокающими, глазами жены.

А ещё через два часа что-то похожее на слезу пробило и его самого. К этому времени дочка, посидев со взрослыми за большим столом, вернулась за свой письменный стол, за которым всегда делала уроки. Из стопки учебников на углу стола вытащила нужный, раскрыла на странице, отмеченной приспособленным под закладку фантиком и громким шёпотом начала что-то читать. «Литературу к завтрашнему учит, сейчас Тургенева проходят, её учительница хвалит», — пояснила Николаю жена, не снимая с его плеч горячих рук.

А со стороны письменного стола доносился торопливый невзрослый шёпот: «Герасим рос немой и могучий…»

«Тургенев, значит?..», — только и спросил Нечаев и надолго отвернулся в сторону окна, в котором уже стояла густая ноябрьская ночь.

Умывальник, зеркало, свобода!

Старух, портретов и зеркал Олег Семёнов боялся. Всё время боялся, сколько себя помнил.

Уверен был, что они наделены недоброй силой, от которой — ущерб его здоровью и угроза его жизни.

Приблизительно по той же причине избегал фотографироваться. Считал, что фиксирование на вечность моментов биографии человека — это безвозвратное вычитание куда более длительных отрезков времени из этой биографии. Добровольное урезание, точнее, растранжирование жизни.

Странные эти привычки привёз он с собою в зону, куда заехал на долгие десять лет по серьёзной сто пятой.

Правда, здесь они вроде бы совсем не напоминали о себе. В соответствии, так сказать, с обстановкой.

Потому что…

С фотографированием в колонии строгого режима, мягко сказать, сложно.

Верно, гуляют здесь мобильники. В том числе и снабжённые фотокамерами. Только использовать их для фотографирования — роскошь, редко позволительная. Телефон на зоне — в первую очередь, чтобы «шуметь»: с волей связываться, с братвой вопросы решать, приветы близким передавать, в крайнем случае, с заочницами «шуры-муры» крутить. Самое время напомнить, что и мобильники и фотоаппараты в лагере строго запрещены, на всех шмонах их жёстко отметают, за них и в изолятор запросто загреметь можно, и другие прочие неприятности обрести. Так что фотографирование из арестантской жизни, по сути, исключалось.

Вовсе не было в зоне старух. Да и взяться им здесь было неоткуда.

Не обнаруживалось и портретов.