Сочинение

А бабушка села напротив, вытирая полотенцем потное, осунувшееся как-то сразу лицо, и с явным неодобрением посматривала на Серёжу.

— Да что ты тянешь-то всё, тянучка? Нет, не по моей системе тебя воспитывали. Ну что ж, пусть пожинают плоды.

В вопросах воспитания с бабушкой трудно было спорить. Умственные способности Серёжи, подвергнув ещё в раннем детстве скрупулёзному осмотру его головку, бабушка определила так:

— Ничего путного не выйдет. Только труд, труд и строгость могут помочь ему. Типичный середнячок.

На этот счёт у неё сложилась собственная, годами практики проверенная теория:

— Вот Костя Зубик — талантливый ребёнок. У него головка клинышком, а у нашего круглая, как шар.

И никакие мамины возражения, никакие доводы, ссылки на то, что и у отца, между прочим, её родного сына, тоже круглая голова, не могли поколебать прочной основы бабушкиных убеждений.

— У Андрюшеньки на лбу шишки гениальности. Я с младенчества заметила, — только и отвечала бабушка на это.

Подобные споры разгорались обычно, полыхали жарким пламенем во время торжественных воскресных обедов, когда вся семья собиралась вместе за одним столом.

— Да чепуху вы, извиняюсь, городите! — кричал громогласно, выступая на подмогу дочери, дедушка Вася, прошедший все войны с далёкого двадцатого, когда пятнадцатилетним мальчишкой убежал на польский фронт, кадровый пограничник. Он вскакивал из-за стола, со стуком роняя табурет, шея его краснела, топорщились будённовские усы. — Не в кого ему середнячком! Мать росла на погранзаставах, всегда и везде первая была — на лошади сидела, как влитая, стреляла так, что любой солдат позавидует. В школе и в институте — отличница, с медалями окончила. А об Андрее, отце его, и говорить нечего. Да и деды с бабками не подкачали, я всем скажу: во внука своего верю, как в самого себя!

Дедушка не признавал сантиментов. Но тут он обязательно подходил к Серёже, наклонялся и, щекоча жёсткими усами, звучно, со вкусом целовал в лоб.

Скоро год, как не стало дедушки. Отошли в прошлое рассказы о бесстрашном корпусе Гая, о рейде по польским тылам, о границе, контрабандистах, перехваченных партиях с опиумом, басмачах, шпионах и диверсантах… И по праздникам уже не приезжает он в синем строгом костюме, подтянутый, пахнущий слегка одеколоном и утренней прохладной свежестью, с неизменными цветами и шампанским, внося с собой дух торжественный, счастливый и непринуждённый.

Со смертью дедушки, казалось, ушла из-под ног твёрдая земля, сменилась песком — сыпучим, зыбким. Стоял на распутье, гнулся под ветром, и не хватало сил, чтобы двинуться вперёд.

Да и куда идти, на что решиться? Завтра истекает срок. Написать сочинение и снести перед занятиями на четвёртый этаж, как ключ от города на Поклонную гору, а потом настежь ворота, голову к земле, чтобы не видеть, не чувствовать плевков, унижения, насмешек… «Нет! Нет, ни за что!»

Слишком хорошо помнил Серёжа, как за школой на ящике сидел Витька Демьянов. А рядом на коленях изгибался, корчился, словно от желудочной боли, несчастный Лека:

— Ну зачем же, зачем, Витёк?

И некому помочь, некому заступиться. Таращили глаза, сбившись в кучу, будто испуганные овцы.

— Паша, подскажи!

Пашка-Упырь, бессменный телохранитель, поднял за шиворот, встряхнул, точно пустой мешок.

— Повторяй, падла: «Виктор Геннадьевич, я, твой раб недостойный, клянусь вечно служить…»

А следом в тот же день случилось и совсем страшное. Не знал, но догадывался по виду Лёкиному, обезумевшим глазам, да и Пашка рассказал со смехом, что в подъезде Витёк окрестил Голубчика, окатив его с ног до головы мочой.

Значит, не писать сочинение. Но тогда Демьян пойдёт приступом. Сила на его стороне. И уж в этом случае пощады не жди. Стаей слетятся к школе, выследят, загонят на пустырь…

«Да за что же вы его, ребята? Он же свой…» И, охнув, на выдохе — «в душу», чтобы с ног долой. А потом в кружок возьмут: завертятся безумной каруселью лица безглазые, плоские, как тени, руки мелькающие, ощеренные рты… «Дай же и мне! И мне дай, парни! С оттяжечкой!» И вот уже вместо слов только хрип и сап. Всё быстрее их диковинный танец…

И поплыли у Серёжи перед глазами, теряя чёткость очертаний, книжные полки, прилепленные к стене вдоль всего коридора, как пчелиные соты, зеркало, низкий шкафчик для обуви, потолок. Серёжа выронил шапку, схватился рукой за выступ стены, чтобы не упасть.

Задетый нечаянно, звякнул в тишине медный колокольчик, висящий перед зеркалом у входной двери. Серёжа стремительно обернулся. Рядом с ним стояла мама. Её заспанное, смазанное сном лицо приблизилось.

— Ты уходишь? Удачи тебе, сынок!

Серёжа увидел себя в зеркале: форменные брюки, выглаженные заботливой материнской рукой, светло-серое пальто ниже колен, приталенное, по последней моде (отец купил его на ярмарке в честь окончания восьмого класса), оранжевый длинный шарф, связанный мамой ко дню его рождения. И над этими, вещественными доказательствами их заботы, их веры — бесстыдно оголённое страхом, бледное до синевы лицо.