Сочинения

— С несчастьицем, должно, с каким-нибудь!..

Послышалось сдержанное женское всхлипывание.

— Православные! — громко вскричал дьячок. — Вот, смотрите, что пишут из нашей губернии и что из столицы.

При этом он отрекомендовал народу и присланный лист и столичную связку.

— Мы на это не согласны! — возразил некто Григорий Петров, сапожник и первый запевало на сходках, но тут же был остановлен всем миром:

— Тише, тише! Что ты, оголтелый, в экую пропасть суешься?

Григорий Петров благоразумно юркнул в середину, всхлипывание бабы раздавалось все громче и громче, а дьячок властительно продолжал:

— Пишут мне видите как — не скорописью, а печатью: «Господину исправляющему должность разгоняевского наставника, почтеннейшему клирику Архипу Вифаидскому».

— Вот так-то! — позавидовал кто-то дьячковским титулам.

— Пишут так: исстари Европа… а посему внушите мирным селянам вашего прихода, дабы… потому что умственная пища… потому что лекарство душевное… и так как тьма и вообще недостаток просвещения… а посему к искоренению… употребить все меры. Поручаю себя и всегда есмь и прочее… Поняли? — спросил дьячок, прочитавши лист.

— Как не понять…

— Изъявляйте желание и несите деньги.

В толпе поднялся глухой гул, над которым царствовал тонкий плач бабы. Григорий Петров снова выступил вперед и торжественно произнес:

— Мы на это не согласны!

— Она вон, Лукашка сказывал, учить нас всех поголовно сбиралась, — дружно поддерживала толпа Григория Петрова.

— А когда нам учиться-то, сам небось знаешь?

— Мы таких книг сроду и не видывали, живых-то! И кто только делает их, о господи?

— А приказные и делают, — господа. Это недавно выдумали.

— Жили и без них!

— Ро-о-димые! Со-о-ко-лики! — громче всего наконец разнесла по толпе сокрушенная баба. — Ш-што-о нам теперича, сиротам, с ей делать?..

V

Разошлась толпа и, словно пчелы в ульях, загудела по избам.

— Что это дьячок читал вам? — спрашивала молодая красивая бабенка своего угрюмого мужа.

— А то и читал, что баб теперь, все равно как мужиков, будут в солдаты брить. Вот что!

— Ну уж! Слова никогда нельзя сказать, сейчас лаять примется.

— Тебе только дела-то, что лаять.

— У тебя много по кабакам-то делов…

— Ты у меня, сейчас умереть, замолчи лучше, баба! — прикрикнул муж, и баба убралась за перегородку.

А другой мужик, молодой еще, рассказывал совсем иначе:

— Вынес он ее, матушку, грамоту-то, а она большая такая да белая… Только я и вижу сейчас, что мне ее не изнять, взял да ушел. Онисья там, я с огорода слышал, в голос кричала: должно, что жалостно выходило.

— Что же ты сам не послушал? — укорил его большак-дед, ковырявший лапоть в переднем углу. — Нам бы тогда сказал; а еще грамотный.

— А не в догадку стало, — закончил молодой, пробираясь на полати.

— А это опять к тому подбираются, чтобы назад… По воле штоб… Слухи такие ходят… — таинственно шептал в своей убогой каморке двум-трем мужикам отставной солдат. — Беспременно фальшь какая-нибудь. Я видал в Питере настоящие газеты, — те не такие. Эта ишь смурая какая-то, ровно бы свита старая.

— Не такие те?

— Не такие! Те так… просто… — И при этом солдат сделал какой-то поясняющий жест.

А на пчельнике, густо засаженном березками и липами, тоже шел тихий, едва слышный разговор — и все про нее.

— Говорят: по ночам будет шастать…

— Я ее беспременно тогда расшибу, так-таки вдребезги и расхлопну, потому я их, ведьмов-то, не очень боюсь. Я как схвачу ее за язык-то, — длинные у них языки, красные, — у меня не вот-то скоро вырвется…

Две бабы затесались к самому дьячку. Одна из них, подавая ему старинный пятак, говорила:

— Продай, Архип Петрович, газетки мне на пятак!

— На что тебе? — спросил обрадованный было дьячок. — Ведь ты грамоте не знаешь?

— Я от живота… Сказывали, что с вином ее дюже будто бы хорошо от живота…

— О, дура! — ответил ей дьячок и потом обратился к другой: — Тебе что?

— А Лукашка сказал мне вчера: вот бы тебе к Архипу Петровичу, Марфа, сходить…

— Зачем?

— А ему, говорит, прислали энту, а в ей, солдат сказывал, все моря описаны…

— Никаких тут морей не описано, — осердился дьячок. — И что тебе за охота пришла глядеть на них?

— А как же, кормилец! Там мой Ефимушка стоит у моря-то. Онамедни он так в письме прописал: а стоим, говорит, мы, родимая матушка, у самого Черного моря.

— О, дура! Ступай отсюда, и без вас мне до смерти тошно!.. Она у меня у самого вот где сидит, — и при этом дьячок указал на свою собственную шею.

VI

Вечером, после сходки, господин исправляющий должность сельского учителя впал в сильную тоску по тому поводу, что как бы это ему половчее сочинить ответный рапорт палате. С этою целью он заранее распорядился насчет штофа и целого блюда соленых огурцов — и принялся. Домашних ни души не осталось в горнице, потому что они, видя, как хозяин то и дело клюкает и все больше и больше впадает в тоску, до грозы разбрелись спать по дальним амбарам, по овинам, по ригам и гумнам.

Всю ночь горел огонь в дьячковой горнице, доселе обыкновенно засыпавшей вместе с приходом вечернего стада. Наконец, к утру уж, труженик прищуренными и слезящимися глазами разбирал на белейшем листе бумаги следующее: