Сочинения

Сильно билось у меня сердце, когда въехал я на двор невысокого дома на Фонтанке, находящегося невдалеке от прежней моей квартиры в доме умалишенных. Вхожу в сени с “Артабаном” под мышкою и спрашиваю дремавшего на стуле лакея: “Дома ли его высокопревосходительство и принимает ли сегодня?” - “По-жалуйте-с”, - отвечал мне лакей, указывая рукою на деревянную лестницу, ведущую в верхние комнаты. - “Но, голубчик, нельзя ли доложить прежде, что вот приехал Степан Петрович Жихарев, а то, может быть, его высокопревосходительство занят”. - “Ничего-с, пожалуйте; енарал в кабинете один”. - “Так проводи же, голубчик”. - “Ничего-с, извольте идти сами-с, прямо по лестнице, а там и дверь в кабинет, первая налево”. Я пошел или, скорее, поплелся; ноги подгибались подо мною, руки тряслись, и я весь был сам не свой, меня била лихорадка. Взойдя наверх и остановившись перед стеклянного дверью, первою налево, завешенною зеленою тафтою, я не знал, что мне делать - отворять ли дверь или дожидаться, покамест кто-нибудь случайно отворит ее. Я так был смешан и так смешон! К счастью, явилась мие неожиданная помощь в образе прелестной девушки, лет 18, которая, пробежав мимо меня и, вероятно, заметив мое смущение, тотчас остановилась и добродушно спросив: “Вы, верно, к дядюшке?”, - без церемонии отворила дверь, примолвив: “Войдите”. Я вошел. Старец лет 65, бледный и угрюмый, в белом колпаке, в беличьем тулупе, покрытом синею шелковою матернею, сидел в креслах за письменным столом, стоявшим посредине кабинета, углубись в чтение какой-то книги. Из-за пазухи у него торчала головка белой собачки, до такой степени погруженной в дремоту, что она и не заметила моего прихода. Я кашлянул. Державин - потому что это был он - взглянул на меня, поправил на голове колпак и, как будто спросонья зевнув, сказал мне: “Извините, я так зачитался, что и не заметил вас. Что вам угодно?” Я отвечал, что по приезде в Петербург я первою обязанностью поставил себе быть у него с данью того искреннего уважения к его имени, в котором был воспитан; что он, будучи так коротко знаком с дедом, конечно, не откажет и внуку в своей благосклонности. Тут я назвал себя. “Так вы внук Степана Данилыча? Как я рад! А зачем сюда приехали? Не определяться ли в службу? - и, не дав мне времени отвечать, продолжал, - если так, то я могу попросить князя Петра Васильевича (Лопухина) и даже графа Николая Петровича (Румянцева)”. Я объяснил ему, что я уже в службу определен и что ни в ком и ни в чем покамест надобности не имею, кроме его благосклонности. Он стал расспрашивать меня, где я учился, чем занимался, какое наше состояние и проч., и, когда я удовлетворил всем его вопросам, он, как будто спохватившись, сказал: “Да что ж вы стоите? садитесь”. Я взял стул и подсел к нему. “Ну а это что у вас за книга?” Я отвечал, что это трагедия моего сочинения “Артабан”, которую я желал бы посвятить ему, если только она того стоит. “Вот как! так вы пишете стихи - хорошо! Прочитайте-ка что-нибудь”. Я развернул моего “Артабана” и прочитал ему сцену из 3-го действия, в которой впавший в опалу и скитающийся в пустыне царедворец Артабан поверяет стихиям свою скорбь и негодование, пылая мщением. Державин слушал очень внимательно, и, когда я перестал читать, он, ласково и с улыбкою посмотрев на меня, сказал: “Прекрасно. Оставьте, пожалуйста, трагедию вашу у меня: я с удовольствием ее прочитаю и скажу вам свое мнение”. Я был в восторге, у меня развязался язык, и откуда взялось красноречие! Я стал говорить о его сочинениях, многие цитировал целиком; рассказал о знакомстве моем с И. И. Дмитриевым, о его к нему послании, начинающемся так: “Бард безымянный, тебя ль не узнаю”, которое прочитал от начала до конца; распространился о некоторых московских литераторах, особенно о Мерзлякове и Жуковском, которые были ему вовсе неизвестны; словом, сделался чрезвычайно смел. Державин все время слушал меня с видимым удовольствием и потом, несколько призадумавшись, сказал, что он желал бы, чтоб я остался у него обедать. Я объяснил ему, что с величайшим удовольствием исполнил бы его волю, если б не дал уже слов,а обедать у прежнего своего хозяина, доктора Эллизена. “Ну, так милости просим послезавтра, потому что завтра хотя и праздник, но у нас день невеселый: память по Николае Александровиче Львове”. Я поклонился в знак согласия. “Да прошу вперед без церемонии ко мне жаловать всякий день, если можно. Ведь у вас здесь знакомых, должно быть, немного”.

И вот я послезавтра буду обедать у Державина! Напишу о том к своим. Боюсь, что не поверят моему благополучию. <… >