Сочинения

Цена и смысл жизни неразрывно связаны с ценою и смыслом смерти. Они определяют друг друга. Жизнь и смерть народа джан — лишь два вида беспамятства. Добровольный «могильщик» народа джан, зарывающий в песок трупы погибших от голода говорит: «Мёртвых должны хоронить живые, а живых здесь нет, есть неумершие, доживающие своё время во сне…».

«Неумершие» — превосходное определение для платоновских героев. «Свободный человек ни о чём так мало не думает, как о смерти», — отметил Спиноза, а платоновские герои душевно в смерть погружены, ею, словно скорлупой, защищены от грозного и непостижимого «дивного нового мира», который их окружает. Больше-то им и защищаться нечем, ведь у них «нет ничего за краем тела». Поэтому акт физического умирания не вызывает у них ни трепета, ни сожаления, ни хотя бы брезгливости. Не случайно ведь повесть «Сокровенный чело век» начинается фразой: «Фома Пухов не одарён чувствительностью: он на гробе жены колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки».

Откуда же у «беспривязных», бродящих по всему свету такая погруженность в смерть, я бы даже сказала, отупляющая «утопленность» в ней? Дело в том, что платоновский герой при полном монашеском отсутствии всякого «имения», при своей «наготе и босоте безмерной» — абсолютно несвободен. Свободен только человек, осознающий ценность своей личности, обладающий, говоря словами Платонова, «чувством эгоизма и самозащиты». Если подумать, то монастырь, лишенный духовной сверхзадачи, нечто иное, как лагерь, и в этом «вселенском» лагере угасают платоновские герои, не являясь ценностью ни для себя, ни для других. «Дивный новый мир» — тот призрачный и грозный универсум, который в любую минуту готов без сожаления поглотить и уничтожить разумное существо, призванное его осмыслить. Человек, в этом универсуме существующий, готов к тому, что в любую минуту может быть уничтоженным, без следа стёртым, безропотно покорился навязанному ему порядку и чужой воле и вследствие этого перестал быть разумным, а значит, и свободным.

Герои Платонова часто жалуются, что у них «голова завяла», что они «разучились думать». Но ведь только существа с «завявшей» головой и могут жить без малейшего чувства надёжности и защищённости, на пороге небытия. Они, не оказывая никакого сопротивления, легко поддаются деиндивидуализации. Самому автору этот процесс представляется настолько неизбежным в «дивном новом мире», что мы нигде не находим у него ноты протеста. Скорби — да, но протеста — нигде и никогда. Он как бы признаёт: лучшее, на что способен теперь человек, это «умереть, не повредив природы». Вот он культ «смиренной русской смерти», вот оно «кроткое самоубийство», воспетое Достоевским!

Чем необъятнее ледяной простор, готовый пожрать платоновского человека, тем ýже, «теснее» его самоощущение. Теснота — вообще из любленное Платоновым слово. Вспомним — «теснота печали», «смерть — это, наверное, что-нибудь тесное». Не подсознательное ли это желание человека-сироты вернуться в спасительную «тесноту» материнского чрева?

В произведениях Платонова непрестанно подчёркивается «умаление», скудость реального, земного материнства. Не оттого ли живые в этом мире обезличены, «мёртвые — невзрачны», не потому ли и те, и другие словно растворяются в ирреальном, сумрачном, «космическом пейзаже».

Весьма примечателен в повести «Джан» образ мальчика, бредущего по пустыне за движущимся кустом перекати-поле: «Шершавый куст-бродяга, по-русски — перекати-поле, без ветра склонялся и перекатывался по песку, уходя отсюда мимо. Куст был пыльный, усталый, еле живой от труда своей жизни и движения; он не имел никого — ни родных, ни близких, и всегда удалялся прочь. Назар потрогал его ладонью и сказал ему: “Я пойду с тобою, одному мне скучно, — ты думай про меня что-нибудь, а я буду про тебя. А с ними я жить не хочу, они мне не велели, пускай сами умрут!” И он погрозил тростниковой пал кой кому-то, вероятно, забывшей его матери». Как любому человеку с ещё неумершей душой, мальчику необходимо существовать в чьих-то мыслях, в чьём-то сердце. И он, забытый даже матерью, бредёт за своим «пыльным кустом» — жалкий, печальный, никому не нужный. Возможно, для одних этот «пыльный куст» — призрачный «коммунизм», для других — такая же призрачная «истина», но глубинная суть аллегории от этого не меняется.

Платоновский герой совершенно бессилен противостоять чему-либо. Это, разумеется, не толстовское смирённое паче гордости «не противление злу насилием». Это вообще не философская позиция, ибо слабый, беспомощный платоновский человек какой-либо позиции по отношению к этому миру вы работать не может, это некий инстинкт измождённой души, который хотелось бы назвать «инстинктом самонесохранения», и появление его стало возможно именно в «искажённой» вселенной. Населяющим её существам будто бы нечего и защищать и беречь в себе. Весьма любопытно в связи с этим вспомнить рассуждения пьяного Мармеладова в «Преступлении и наказании» о двух человеческих состояниях, которые он определяет как «бедность» и «нищету»: