Сочинения

XVII. Выше мы говорили, что в Церкви Божией заблуждение учителя бывало искушением народа, и притом тем большим, чем ученее был заблуждавший. Сему поучали мы, во–первых, авторитетом Писания, во–вторых, примерами церковными, то есть припоминанием о тех, кои, державшись некогда здравой веры, напоследок или уклонились в чуждую секту, или сами основали свою ересь. Предмет этот весьма важен, заслуживает изучения и стоит нового рассмотрения. Наш долг хорошенько изъяснить и утвердить его посредством многих примеров, дабы все истинно православные знали, что их обязанность — вслед за церковью принимать ее учителей, а не вслед за учителями покидать веру церкви. Впрочем, хотя мы и в состоянии указать много таких лиц, которые бывали для народа искушением означенного рода, однако думаем, что в искушении этом едва ли кто–то может сравниться с Оригеном. В этом человеке весьма много было столь провосходного, особенного, удивительного, что всякий легко решился бы основываться на его вере во всем, что бы ни утверждал. Ибо, если авторитет доставляется жизнью; то Ориген был весьма трудолюбив, целомудрен, снослив, терпелив. Если он сообщается происхождением или воспитанием; то кто знаменитее того, кто, во–первых, родился в таком доме, который прославился мученичеством, и кто, во–вторых, лишен был за Христа не только отца, но и всего имения, столько преуспел среди крайностей святой бедности, что за славу «Исповедания Господня» [ [25]] часто, говорят, подвергался оскорблениям? Но в нем было не это одно, что впоследствии все имело послужить в искушение. Он обладал таким сильным, глубоким, острым, превосходным умом, что всех почти далеко превосходил. Он был так богато учен и всячески образован, что немного останется в любомудрии божественном, едва ли что есть, может быть, в любомудрии человеческом, чего не знал бы он в совершенстве: он не только вполне владел греческими знаниями, но и европейские изучил как следует. А что сказано о красноречии того, кто говорил так приятно, так чисто, так сладостно, что из уст его текли, по моему мнению, не слова, а какие–то меды? Чего темного для уразумения не сделал он ясным своими истолкованиями? Чего трудного для совершения не сделал он таким, чтобы представлялось весьма легким? Подумают, что он связал мысли свои и положения только сплетением доводов? Напротив, никогда не было такого учителя, который бы употреблял столько доказательств из Божественного Закона, сколько он. Быть может, он немного написал? Больше его не написал никто из смертных, так что мне представляется невозможным не только прочитать, но даже приобрести все сочинения его; а чтобы не доставало у него ни одного из средств к знанию, он преисполнен был избытком лет [ [26]]. Может быть, он не слишком богат был учениками? Был ли когда–нибудь кто столько богат ими, как он? Из лона его вышло бесчисленное множество учителей, такое же множество священников, исповедников и мучеников. А кто может описать, как все они удивлялись ему, прославляли его, увлечены были его обворожительной лаской? Кто, сколько–нибудь имевший благочестивого чувства, не стремился к нему из отдаленнейших стран света? Кто из христиан не почитал его за пророка почти, а из философов — за учителя? А в каком почете был он не только у частных людей, но и у самой власти царской, повествует история, сообщая, что его вызывала к себе мать императора Александра, особенно по уважению к небесной мудрости, которою он был любим и которую и она любила. О том же свидетельствуют и письма его, написанные по авторитету учительства христианского к императору Филиппу, который первый из государей римских сделался христианином. Если кто не верит свидетельству христианскому, нашему повествованию о его неимоверном знании, тот пусть поверит, по крайней мере, языческому известию об этом, свидетельству философов. Известный нечестивец [ [27]] Порфирий говорит, что, возбужденный славою его, он в детстве прибыл в Александрию и здесь видел его уже старцем, но в полном величии и славе, потому что он вмещал в себя ковчег всех знаний. Не достало бы у меня времени, если бы я решился исчислить хотя малейшую долю заслуг Оригена, которые впрочем все относились не к одной славе религии, но и к великости искушения. Кто мог оторваться от мужа, обладавшего таким умом, такой ученостью, такой приятностью в обращении, а не быть лучше того мнения, что он желает заблуждать с Оригеном, нежели мыслить истинное с другими? И что еще говорить? Сила в том, что искушение от столь знаменитого лица, учителя, пророка, не обыкновенное какое–нибудь, но, как последствия показали, чрезвычайно опасное, весьма многих отторгло от целости веры. Великий и славный Ориген с большим надмением пользовался даром Божиим, без границ потворствовал уму своему, слишком много доверял себе, ни во что ставил древнюю простоту христианской религии, воображал себя смыслящим больше всех, и, презирая предания церковные и учительства древних, толковал некоторые места Писаний на новый лад. Поэтому и он заслужил того, чтобы о нем говорилось Церкви Божьей: аще востанет среди тебя пророк (Втор.13:1), и несколько ниже: да не послушаеши, говорит, глагол пророка того (Втор.13:3), и еще: яко, говорит, искушает вас Господь Бог ваш, аще любите Его, или нет (Втор.13:3). В самом деле, не искушение токмо, но большое искушение — вдруг неприметно и постепенно склонять от древней религии к новому непотребству Церковь, которая вполне была предана ему, всецело удивлялась его уму, знанию, красноречию, жизни и обхождению, которая ни в чем его не подозревала и ничего от него не опасалась. Скажет кто–нибудь: сочинения Оригена повреждены? Не противоречу этому, даже желаю, чтобы так было; потому что об этом говорили и писали некоторые не только из православных, но и из еретиков. Но это–то и должны мы заметить теперь, что хотя не он сам, однако сочинения, вышедшие в свет под его именем, служат большим искушением; ибо, наполненные множеством заразительных богохульств, они и читаются и пользуются любовью не как чужие, но как его собственные, так что, хотя у Оригена и не было намерения умыслить заблуждение, однако ж, авторитет Оригенов имеет, видно, силу увлекать в заблуждение.