Сочинения

Но почему актуализировался вопрос об оживлении христианской осно­вы демократии? Существенно это стало потому, что демократия начала XX века утратила высшую санкцию на свое существование. Конечно, она есть продукт рациональной организации общества, учета всех сил, а диктатура, тоталитаризм по определению иррациональны, ибо живут вне закона. Ко­нечно же, в борьбе с демократией тоталитаризм поневоле отрицает христи­анство как несущее в себе элемент закона, договора (как Ветхий, так и Новый завет есть по существу договор с Богом). Но было нечто более важное, что тоталитарные режимы перехватили у демократии — контакт с высшими ценностями. Тот же Степун увидел: большевики и национал-соци­алисты прикоснулись к вечным истинам, о которых забыла демократия. «Большевики победили демократию потому, что в распоряжении демокра­тии была всего только революционная программа, а у большевиков — миф о революции; потому что забота демократии была вся о предпоследнем, а тревога большевиков — о последнем, о самом главном, о самом большом. Пусть они всего только наплевали в лицо вечности, они все-таки с нею встретились, не прошли мимо со скептической миной высокообразо­ванных людей. Эта, самими большевиками естественно отрицаемая связь большевизма с верой и вечностью чувствуется во многих большевистских ко­щунствах и поношениях»[76].

В этом мире, чтобы отстоять демократические принципы, надо было переосмыслить их. Поэтому новоградцы (Степун, Федотов) говорили о неодемократии. «Принципиальное утверждение демократии, — писал Степун, — не означает, однако, для человека "Нового града" безоговороч­ного признания всех форм демократического самоуправления. Новоград­ский человек не либерал. В эпохи, когда парламентарно-демократическая механика (защищаемая ныне в Германии страстнее всего непримиримым врагом демократии — Гитлером) начинает угрожать реальной свободе и подлинной демократии, человек "Нового града" не задумается прибегнуть к силе и насилию. Как рыцарь свободы, он не будет назначать парламентских выборов, видя, что по ней уже стреляют»[77]. Что, конечно, не исключало со­чувствия всем формам существующей демократии. Опасаясь Гитлера, пред­упреждая, что он может демократическим путем прийти к установлению диктатуры, они, не колеблясь ни минуты, выразили сочувствие побежден­ным демократам: «С самого начала нами были твердо заняты определенно демократические, вернее неодемократические позиции, — писал в 1933 г. после победы нацистов Степун. — Сокрушительный удар, нанесенный на­ционал-социалистами германской социал-демократии, не может не ощу­щаться нами, как удар по нашему делу»[78].

В эти годы он становится для русской эмиграции признанным консуль­тантом по Германии. В «Современных записках» и «Новом граде» он напи­сал несколько статей, специально посвященных немецким проблемам[79], не считая постоянных и привычных для него сопоставлений немецкой и российской мысли. Проблемы Германии не могли не волновать изгнанную из своей страны русскую интеллигенцию. Слишком много общего с больше­визмом находили эмигранты в поднимавшемся национал-социализме. Рос­сия и Германия слишком тесно сплелись в этих двух революциях — от поддержки Германией большевиков до поддержки нацистов Сталиным. Степун заметил, что и сами нацисты видят эту близость. Он фиксирует идеи Геб­бельса о том, что «Советская Россия самою судьбою намечена в союзницы Германии в ее страстной борьбе с дьявольским смрадом разлагающегося За­пада. Кратчайший путь национал-социализма в царство свободы ведет через Советскую Россию, в которой "еврейское учение Карла Маркса" уже давно принесено в жертву красному империализму, новой форме исконного рус­ского "панславизма"»[80].

Содержание немецких статей Степуна самое простое: обзоры совре­менной немецкой литературы (о Ремарке, Юнгере, Ренне и т.п), анализ по­литических событий (выборы президента и т.п.). Но второй смысл — срав­нение двух стран с такой похожей судьбой: слабость демократии, вождизм, умелая спекуляция тоталитарных партий на трудностях военной и после­военной разрухи. И прежде всего отказ от рационализма и подыгрывание иррациональным инстинктам масс: «Как всегда бывает в катастрофические эпохи, в катастрофические для Германии послевоенные годы стали отовсюду собираться, подыматься и требовать выхода в реальную жизнь иррацио­нальные глубины народной души (курсив мой. — В.К.). Углубилась, ослож­нилась, но и затуманилась религиозная жизнь. Богословская мысль выдви­нулась на первое место, философия забогословствовала, отказавшись от своих критических позиций»[81]. Перекличка с предреволюционной россий­ской ситуацией очевидная.