Сочинения

Из этого-то места я едва с помощью богов освободился к счастливой судьбе, но мой брат был заточен при дворе и был несчастен более всех ныне живущих. Ибо если и была видна в нем некая дикость и свирепость, то вскормили ее те горы. Справедливо, думаю, возложить за это вину на императора, насильно потчевавшего нас этой пищей! Что до меня, то боги судили мне благодаря философии остаться не потерпевшим вреда <272a> и неосквернившимся; не было этого дано моему брату. Ибо он попал из деревни прямо ко двору, и когда Констанций пожаловал ему пурпурный гиматий, то сразу же пропитался завистью и подозрением, так что он не мог удовлетвориться даже лишением пурпура и не прежде остановился, чем убил Галла. Но Галл, в самом деле, был достоин жить, даже если и не был способен царствовать. Кто-нибудь скажет, что было необходимо лишить его также и жизни. Согласен, но при условии, что он первым произнесет речь, <272b> свидетельствующую о нем как о преступнике. Закон не запрещает казнить заключенных бандитов, но разве он говорит, что должно убивать без суда того, кто был лишен титулов и должностей, того, кто из начальствующего стал частным лицом? А что если бы мой брат явил виновников своих ошибок? Ведь ему предоставили <272c> письма от определенных людей и — о Геракл! — что за обвинения против него содержали эти письма?! В своем раздражении он пошел путем безудержного гнева — путем слабейшего и недостойного царствовать, однако им не было сделано ничего достойного смерти. Разве все люди, равно и эллины, и варвары, не придерживаются общего закона, гласящего, что возможно обороняться против делающего зло? Да, возможно, он защищался с излишней суровостью. Впрочем, не с большей, чем можно было предположить: враг причиняет вред, рассчитывая на гнев — слышали мы сказанное прежде[822]. <272d> Чтобы доставить радость некоему евнуху[823], постельничему и главному повару, Констанций передал своего двоюродного брата в руки злейших врагов, предал цезаря, мужа своей сестры, отца своих племянников, человека, чья сестра ему самому была прежде женой[824], того, кому он был стольким обязан перед лицом семейных богов. Мне же лишь с трудом позволил уйти, таская меня с места на место под стражей целых семь месяцев, так что если бы не некий бог, <273a> пожелавший спасти меня и расположивший ко мне прекрасную и благую Евсевию, то не смог бы я сам вырваться из его рук. Пусть боги мне будут свидетелями, что сотворенное моим братом не являлось мне даже во сне. Ибо я не был с ним, не ездил ни к нему, ни в соседние области, писал же ему редко и о мелочах. Итак, вырвавшись <273b> из места [своего заключения], я с радостью отправился к материнскому очагу; отцовское имение не принадлежало мне, я не владел ничем из его огромного состояния, ни единым клочком земли, ни рабом, ни домом. Ибо прекрасный Констанций унаследовал вместо меня все имущество моего отца, мне же, как я говорил, не дал ни хрю[825], более того, хотя он и отдал брату некоторые вещи отца, он отнял у него все состояние его матери.

О его поступках в отношении меня прежде дарования <273c> того наивысшего титула[826] — а ведь он этим делом вверг меня в жесточайшее и горчайшее рабство — вы слышали, если не всё, то, во всяком случае, большую часть. Итак, я был на пути домой, насилу спасенный помимо всех ожиданий, когда близ Сирмия[827] явился сикофант[828], обвинявший неких людей в подготовке восстания. <273d> По слухам вам, конечно, известно о Марине и Африкане[829], не могу опустить я и Феликса, и того, что было с этими людьми сделано. Когда Констанций вошел в курс дела, другой сикофант, Динамий, донес из Галлии, что Сильван[830] вот-вот провозгласит себя его открытым врагом; тогда он [Констанций], до крайности ужаснувшись, послал за мной и приказал мне в кратчайшее время прибыть в Элладу, а затем вновь призвал к себе[831]. <274a> Никогда прежде он не видел меня, разве что однажды в Каппадокии и однажды в Италии — заступничеством Евсевии я чувствовал себя [тогда] в безопасности. Я жил шесть месяцев в том же городе, что и он[832], и он подавал мне надежду, что, мол, вновь встретится со мной. Но тот ненавистный евнух[833], верный его спальник, сам того не желая, стал моим благодетелем. Ибо он не позволял встречаться мне с императором, возможно, потому, <274b> что и сам император этого не хотел, но все же евнух был главной причиной. Ибо он боялся, что если мы будем общаться друг с другом, то я буду принят с любовью[834], и когда моя верность станет явной, мне, может быть, будет что-нибудь вверено.