Ни ты, читатель, ни ультрамаринза шторой, ни коричневая мебель,ни сдача с лучшей пачки балерин,ни лампы хищно вывернутый стебель— как уголь, данный шахтой на-гора,и железнодорожное крушенье —к тому, что у меня из-под перастремится, не имеет отношенья.Ты для меня не существуешь; яв глазах твоих — кириллица, названья...Но сходство двух систем небытиясильнее, чем двух форм существованья.Листай меня поэтому — покане грянет текст полуночного гимна.Ты — все или никто, и языкабезадресная искренность взаимна.[1987]
ПОСЛЕСЛОВИЕ
IГоды проходят. На бурой стене дворцапоявляется трещина. Слепая швея наконец продевает ниткув золотое ушко. И Святое Семейство, опав с лица,приближается на один миллиметр к Египту.Видимый мир заселен большинством живых.Улицы освещены ярким, но постороннимсветом. И по ночам астрономскрупулезно подсчитывает количество чаевых.IIЯ уже не способен припомнить, когда и гдепроизошло событье. То или иное.Вчера? Несколько дней назад? В воде?В воздухе? В местном саду? Со мною?Да и само событье — допустим, взрыв,наводненье, ложь бабы, огни Кузбасса —ничего не помнит, тем самым скрывлибо меня, либо тех, кто спасся.IIIЭто, видимо, значит, что мы теперь заоднос жизнью. Что я сделался тоже частьюшелестящей материи, чье сукнозаражает кожу бесцветной мастью.Я теперь тоже в профиль, верно, неотличимот какой-нибудь латки, складки, трико паяца,долей и величин, следствий или причин —от того, чего можно не знать, сильно хотеть, бояться.IVТронь меня — и ты тронешь сухой репей,сырость, присущую вечеру или полдню,каменоломню города, ширь степей,тех, кого нет в живых, но кого я помню.Тронь меня — и ты заденешь то,что существует помимо меня, не верямне, моему лицу, пальто,то, в чьих глазах мы, в итоге, всегда потеря.VЯ говорю с тобой, и не моя вина,если не слышно. Сумма дней, намозоливчеловеку глаза, так же влияет насвязки. Мой голос глух, но, думаю, не назойлив.Это — чтоб лучше слышать кукареку, тик-так,в сердце пластинки шаркающую иголку.Это — чтоб ты не заметил, когда я умолкну, какКрасная Шапочка не сказала волку.[1987]