Сочинения Иосифа Бродского. Том V

Естественно, стихи подобного рода не могли быть опубликованы, ни даже переписаны или перепечатаны на машинке. Их могли только запомнить наизусть автор и шесть-семь доверенных лиц, поскольку автор не мог полагаться на свою собственную память. Время от времени она встречалась с каждым из них по отдельности и просила прочитать вполголоса тот или иной цикл, как бы в порядке инвентаризации. Эта предосторожность не была излишней: люди исчезали навсегда из-за меньших провинностей, нежели клочок бумаги с несколькими строчками. К тому же она страшилась не столько за собственную жизнь, сколько за жизнь сына, находившегося в лагере, освобождения которого она безуспешно пыталась добиться в течение восемнадцати лет. Клочок бумаги с несколькими строчками мог дорого стоить — и более ее сыну, чем ей самой, рисковавшей потерей разве только надежды или рассудка.

Дни обоих, впрочем, были бы сочтены, если бы власти предержащие обнаружили «Реквием», цикл стихотворений, описывающих удел женщины, чей сын арестован, женщины, которая часами простаивает у стен тюрьмы с передачей и обивает пороги инстанций, пытаясь узнать о его участи. На этот раз стихотворения действительно были автобиографическими, однако сила «Реквиема» состоит в том, что подобная биография была слишком типичной. «Реквием» оплакивает плакальщиц: матерей, потерявших детей, жен, обреченных на вдовство, порой тех и других, как в случае с автором. Это трагедия, где хор погибает раньше героя.

Степень сострадания, пронизывающего многоголосье этого реквиема, может быть объяснена только православной верой автора; степень же понимания и всепрощения, наполняющая эти стихи пронзительным, почти непереносимым лиризмом, — уникальностью ее сердца, ее «я», и тем, как ощущает это «я» свое Время. Никакое вероучение не позволило бы понять, ни тем более простить, ни даже просто пережить это двойное вдовство от руки государства, судьбу сына и сорок лет замалчивания и остракизма. Анна Горенко с этим бы не справилась. Анна Ахматова выдержала, словно заранее знала, выбирая псевдоним, что ему предстоит самостоятельное существование.

В определенные периоды истории поэзия — и только она — оказывается способной иметь дело с действительностью, придавая ей форму, позволяющую ее осознать и удержать в сознании. В этом смысле вся нация взяла псевдоним Ахматовой — что объясняет ее популярность и, что более существенно, позволило ей не только говорить от имени всей нации, но и сообщить нации нечто, о чем та не имела представления. Она была, в сущности, поэтом человеческих связей: лелеемых, интенсивных, прерванных. Она продемонстрировала их эволюцию — сначала через призму индивидуальной души, затем через призму истории, которая выпала на долю ее и ее народа. Этим, похоже, возможности оптики и исчерпываются.

Совмещение этих перспектив в четкий фокус осуществлялось посредством просодии, которая, по сути дела, есть хранилище времени в языке. Отсюда, кстати, ахматовская способность прощать, ибо прощение не есть добродетель, постулируемая верой, но свойство времени как в повседневном, так и в метафизическом смысле. Потому ее стихам и суждено было выжить, опубликованным или нет: благодаря просодии, благодаря тому, что они заряжены временем — в обоих означенных смыслах. Им суждено выжить потому, что язык старше, чем государство, и потому, что просодия всегда переживает историю. В принципе, просодия едва ли нуждается в истории; в ком она нуждается, так это в поэте. Анна Ахматова им и была.

1982

ПЕСНЬ МАЯТНИКА [22]

1

Константинос Кавафис родился в Александрии (Египет) в 1863 году и умер там же семьдесят лет спустя от рака горла. Бессобытийность его жизни обрадовала бы наиболее придирчивого из «новых критиков»[23]. Кавафис был девятым ребенком в зажиточной купеческой семье, благосостояние которой стало быстро ухудшаться после смерти отца. Девяти лет от роду будущий поэт был отправлен в Англию, где у фирмы «Кавафис и сыновья» имелись отделения, и вернулся в Александрию шестнадцатилетним. Он воспитывался в греческой православной вере. Некоторое время посещал Гермес Лицеум, коммерческое училище в Александрии, но, по слухам, больше увлекался античной классикой и историей, чем искусством коммерции. Впрочем, возможно, это всего лишь клише, типичное для биографии любого поэта.