Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Ничего не произошло. Ничто не рухнуло. Остались нерушимые законы. Горсточка желтых монахов облюбовала свое отдельное пастбище рядом с другими, уже наполненными гулкими пережевываниями и вздохами. Решало я, олицетворяющее мир, и для него каждое решение было только новою подпорою неба, укрепляющею (только) небесную нерушимость.

Всегда и всё в мире решает объединенное всё в себе, сливающее маленькое - меньше маковинки, безмерное - больше всякой величины, какую можно себе представить, - я. Тысячи я скажут тысячи своих «исчезни» или «стань» тысячью своими голосами.

На сколько я способен человек, на столько способен и решений.

Сурово-вдохновенно-поглощающе-протестантское «исчезни»,

но милостиво-богомудро и первобытное адамово «стань».

6

Талмудическая формула, «если жена твоя малого роста, наклонись к ней и говори на ухо», прекрасная для мудрецов, милостива и для простого урожая пшеничных кришниных зерен. Божественность древних религий в их умиротворяющем спокойствии. Вдохновенное же «исчезни» мгновенных озарений, ворвавшись в мир, проносится по нему бурями безумия.

Прозорливец Кунгтсе успокаивал мир: «пока вы не узнаете как следует о жизни, что толку вам узнавать о смерти». Кто знает, какие грозы «исчезни» были им скрыты за этими словами.

Раби бен Зома - прилежный ученик писаний[356], простой человек, стремившийся проникнуть в тайны священных письмен, внятных лишь избранным (пастухам по нашей терминологии) - сошел с ума и умер от размышлений о величине пространства между верхними и нижними водами: «И сказал, да будет твердь посреди воды и да отделяет она воду от воды». Бен-Зома обезумел на шестом стихе первой же книги - Бытия[357]. И Талмуд запрещает рабибензомову гордость: «Человек, осмеливающийся распространяться о всемогуществе Всевышнего, истребится из мира сего» (Иер. Берахот 9)[358].

Просто, миротворно и благо-доступно каждому - и пророку и базарному тругеру - лишь правило плодородия и память о первоначальном замысле творившего: единстве адамоевиной плоти. «Если жена твоя малого роста, наклонись к ней и говори на ухо» - в простом слове сопряжены тайны:

волнующая первопричина адамова озарения,

вечный источник существования,

обновление круговорота в жизнесмерти,

знак общности всякого существования от человека до хвощевой пыльцы,

напоминание о вечности в конечном,

полувыразимое и невыразимое совсем,

бесчисленные формы и явления, имя которым древнейшее и простейшее

 краткое имя – ева.

Журнал Содружества (Выборг), 1935, №11, стр.14-18; №12, стр.17-20.

Из записок фантастического человека

Я человек фантастический - люблю фантазировать, воображать невероятное. Но я понимаю, что всякая фантазия имеет свое объяснение и предел. А потому, увидев тогда вечером из своего окна, вместо обычного одноэтажного домика насупротив, большое темное здание (точно черный старинный комод) - я удивился... нет, я не удивился, а такой вот холод прошел по телу и пот выступил на моем лбу. Я потрогал лоб, он был как лед... Этого бы я - сколько ни старайся - никогда не сфантазировал бы.

В декабре темнеет рано. На улице мигали тусклые фонари. Тени от прохожих с разбегу прыгали на стену против фонаря и, оттолкнувшись от нее, вытягивались вдоль тротуара, стремительно сливаясь с чернотой. Обычно в такое время я развлекался жизнью в противоположном домике, где в эти часы накрывали на стол, ходили по комнатам... А тут откуда ни возьмись вместо всего этого такая махина - темная, наглухо закрытая, как гроб.

Между тем улица жила обычною своею жизнью и небесные сферы обращались своим порядком.

В комнате была уже совершенная ночь. Хозяйка моя за стеною ругала кота, гоняя его щеткой по комнатам. Неприбранная с утра постель белела вдоль стены, а я сидел на подоконнике, отодвинув просаленный сверток с ветчиной, и тайное веяние леденило мои жилы.

– Вот так история, - рассуждал я, - вот сойду вниз за хлебом и удостоверюсь.

Но о намерении этом я вспомнил только вернувшись. На улице так задумался, заспешил. Из этого заключаю, что «снизу» - всё было обычно. В окно же, только я опять подошел к нему, всё то же самое: черная враждебная громадина. Так я и ощутил этот неожиданный дом, как что-то враждебное и зловредное.

В это время, пока я опять присматривался к нему, в передней позвонили.

Я не обеспокоился: сколько живу на этой квартире, никто еще, даже почтальон, не заглянул ко мне. И потому можете себе представить, как я вздрогнул, когда вслед за звонком ко мне постучали. В коридоре сегодня с утра невыносимо пахло кошкой, и потому я дверь не только плотно прикрыл, но и заложил внизу пальто. И вот, не ожидая моего «войдите», дверь подалась, пальто зашуршало по половицам (кстати, неровным и, может быть, уже год не мытым). Из полной черноты передней выступили какие-то неясные пятна. Я повернул выключатель. Некоторое время мы оба - наверно, в глупейшем виде, если взглянуть со стороны, - стояли один против другого, ошеломленные светом. Потом гость мой зашевелился и, поклонившись, представился: