Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Собственно, авторский секрет Заболоцкого заключался в том, что он перенес на новую почву «пролетарского искусства» старый литературный прием, широко применявшийся теми же русскими кубо-футуристами, глава которых Маяковский ныне официально - устами Сталина - признан классиком и вторым после Пушкина русским поэтом. Прием этот назывался в свое время «эпатированием буржуа». Заболоцкий попытался «эпатировать» пролетария. Но то, что в старом мире принималось только пожиманием плечами, то в условиях «социалистической действительности» оказалось государственным преступлением. «Идеология» поэта, его «творческая установка» были признаны враждебными пролетариату и контрреволюционными. Редакция получила нагоняй, на автора посыпались зловещие обвинения критики. Заболоцкий, естественно, умолк; больше того - он был уничтожен, предан анафеме, газеты и журналы для него закрылись.

Но было уже поздно. Вредное влияние его поэзии распространилось на молодых поэтов. Пример оказался заразительным. «Заболотчина», «декадентское эстетство» приняло у последователей злополучного поэта, по словам критики, характер «грубого зубоскальства по совершенно неподходящим поводам». Кампания против Заболоцкого и им соблазненных продолжалась до конца прошлого года. В этом году, вследствие каких-то закулисных, нам не известных причин, она прекратилась, а запретное имя Заболоцкого начало появляться в печати - пока только в списках участников ленинградских литературных дискуссий. И, наконец, в «Известиях» появилось новое, уже написанное в «правоверном» стиле стихотворение, выдержки из которого мы и печатаем ниже.

Нужно сказать, что влияние Заболоцкого на молодых поэтов было не случайным. Во всех его прежних «полушутовствах», равно как и в новом стихотворении, чувствуется своеобразный и сильный талант, пути дальнейшего развития которого в уродливых условиях советской действительности трудно предвидеть. Действительность эта вообще не благоприятствует развитию таких своеобразных и ярких дарований.

Меч, 1936, №20, 17 мая, стр.5. Подп.: Г.Н.

Героический пафос

1

По дороге к друзьям на именины от знакомых, где он только что шутил и смеялся, юноша на станции метро ожидал поезда. Сторонясь от толпы, как это и естественно для человека, которому спешить особенно некуда, прохаживался по самому краю площадки, в мягкой шляпе, расстегнутом пальто (парижский ноябрь!). Край, именно самый край площадки должен был влечь его как альпиниста - возможно, он представлял себя на горной тропинке, вспоминая, бессознательно,

Томительную жажду восхождений...

не метафорическую жажду, а самую реальную (как он сам пояснил в примечании к этой строке), такую - «когда пить хочу»[411].

Было половина восьмого. Наконец показался поезд. Вокруг засуетились, и вот - м.б. кто-нибудь в спешке нечаянно толкнул, м.б. вздувшаяся движением воздуха от подходящего поезда пола пальто задела за вагон... но совершилось то, о чем он сам столько раз пророчествовал в стихах: падение - с горной кручи, с аэроплана... прозаичнее и проще: под колеса поезда метро.

Его тотчас перевезли в госпиталь, где ему сделали переливание крови. Но было уже поздно. Не приходя в сознание, он скончался.

Так погиб, нелепо, напрасно, один из самых одаренных молодых поэтов эмиграции, Николай Гронский. Было ему всего 24 года. Он не успел даже выступить в печати. При жизни им было напечатано всего три стихотворения отдельным листком в Ковно (!). Приготовленный им сборник стихов и поэм вышел только теперь, через год с лишним после смерти.

Эмигрировав вместе с родителями во Францию, Гронский окончил факультет литературы Парижского университета и поступил потом в Брюссельский университет. Летом 1932 года он перешел на 4-й курс и готовил под руководством проф. Легра тезу о Державине - работа, которой ему не суждено было кончить[412].

В Париже Гронский был близок к эмигрантским литературным кругам, но сам медлил выступить, как бы ожидал, осматривался, не находя опоры в монпарнасской обстановке. Здесь талант его явно не находил признания. Еще и теперь «парижане» не могут привыкнуть к посмертной славе Гронского. Слава эта - скажем пока скромнее: признание, известность, - пришла из зарубежной «провинции». На Гронского обратил внимание в своих статьях А.Л. Бем, Гронскому посвятил свои исследования Ю. Иваск[413]. В Париже о Гронском «замолвила слово» одна М.И. Цветаева. Ее доклад о нем и посвященные ему стихи (в «Соврем. Записках») не прошли даром и для Парижа. После же выхода посмертного сборника «Стихи и поэмы» (Изд. «Парабола» 1936) появились статьи Г. Адамовича[414] и В. Ходасевича[415]. Оба критика не могли не признать, что хотя этот орленок еще и не успел опериться, но в нем уже можно было узнать орла по его когтям, по его острому взгляду.