Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Как многие психологические перевороты человечества, возрождение язычества началось в искусстве. Первоначально это был, как казалось, безобидный декоративный материал. Расписные плафоны и фрески ожили купидонами, нимфами и сатирами. Паки рождалась Венера из пены морской в своей божеской наготе, Зевс сжимал молнии в руке на своем облачном троне, мчался на крылатых сандалиях Меркурий, и Камены с загадочными улыбками предлагали смертным символы своего бессмертного искусства. В литературе они были риторическими приемами, украшавшими пышные речи. Но романтики вспомнили родных богов варварской Европы. Так впервые язычество отожествилось национализмом. Это была капля живой человеческой крови на их разрушенные алтари. Богам оставалось переждать столетие торжества техники и социализма, чтобы с оперно-балетных подмостков выйти на улицу - в политические митинги, на международные ристалища. Тем временем на дело их воплощения работала и философия, и наука. Каждое новое открытие в области фольклора, археологии, часто лингвистики, распространяло и крепило их власть. Но до времени боги были осторожны: делали вид предтечи иудейского мессии, стлали под его стопы свои философские и священные писания ветхим заветом, оттесняя ветхий завет еврейской торы и Пророков. Игра эта происходила на этих глазах. Медленно, но верно она пролагала путь древней морали в сердца забывшего всякую мораль человечества. Реабилитировала ее, возвышала до идеальной морали, до сих пор ни с чем не сравнивавшейся - евангельской; ставила с ней на одну плоскость. А раз очутившись в одной плоскости, две линии, бегущие в разных направлениях, неминуемо должны пересечь друг друга. Две тысячи лет тому назад так христианство перечеркнуло язычество, ныне готово произойти обратное. Не сказано только последнее решительное слово. Не родился пророк...

Вот в общих чертах то, что я услышал от собеседника. Сознаюсь, что разговор этот побудил меня обратить свой мысленный взгляд на язычество. Но не античное, впитанное мною с детства, не германское, всегда пугавшее меня своими воинственными образами, а славянское, сулившее глубины откровений, стало предметом моих изучений. Плодом их явилось несколько набросков, в которых я старался найти общие древнейшие черты, забытую мудрость в сохраненных русским народом языческих обрядах. Писал я с мыслью показать написанное своему случайному собеседнику. Но мне уже не суждено было увидеть его. Как я вскоре узнал, он стал жертвой несчастного случая на фабрике, где служил простым рабочим. Не буду пересказывать обстоятельств его смерти. Судьба бывает несправедлива и жестока. И чтобы хоть сколько-нибудь возместить ее несправедливость, я решил напечатать свои записки, сделав общим достоянием прерванную смертью партнера беседу.

Таинство в бане

С детства помню, страшна была баня деревенская у бабушки в Бироновом именьи. Бревенчатый домик отдельно на островке в парке, посреди луга, бывшего раньше озером. Баня была забита. Темная, глухая. Сюда ночью я ни за что не пришел бы один. Место страшного святочного гаданья, убежище нечистой силы[451].

Известно, что всё священное у древних, дохристиан, стало «поганым», бесовским для «нового человека», христианина. Черт - это конец ниточки от клубка, ключ от всего, на чье место пришел христианский проповедник. Из всех дохристианских обрядностей, удержавшихся в обиходе селянина, больше всего перунов навлекал на себя обычай рожанича - второй трапезы роду и рожаницам и моления «навем» в банях.

– Навем мовь творят, - обличал проповедник из «слова Иоанна Златоустого о том, како первое погании веровали в идоли», - и пепел посреде сыплют и проповедающе мясо и молоко, и масла и яица, и вся потребная бесом и на пещь, и льюще в бани, мытися им велят, чехол и оуброус вешающе в молвицы. Беси же злооумию их смеющеся, поропр’щаются в попелу томь и след свои показують на пролщение им. Они же, видевше то, отходять, поведающе друг другоу. И то все проповеданье сами ядять и пьют, ихже недостоит ни псом ясти[452].