Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Всё это, может быть, и не стоило бы большого внимания, если бы статья г. Парницкого не предназначалась для польского читателя, которого она дезориентирует и вводит в заблуждение. Польскому читателю г. Парницкого прежде всего необходимо объяснить, что многочисленные писания Наживина стоят вне всякой литературы. Оспаривать этот самоочевидный факт еще никто не брал на себя труда. Этим объясняется то, что романы Наживина не находят себе места в серьезных зарубежных журналах, что последним делает только честь. Именно этим, а не соображениями политического свойства, так как Наживин за время своей эмиграции побывал в разных лагерях, пройдя путь от монархизма (он участвовал в монархическом съезде в Рейхенгалле) до открытого сменовеховства (реплики о праведности возврата в сов. Россию цитирует из его книжки и Парницкий). Незнание условий эмигрантской печати приводит Парницкого к другой досадной ошибке. Книга Наживина напечатана на Дальнем Востоке; из этого польский критик выводит, что зарубежные европейские издательства (из них Парницкий знает лишь «Петрополис» и рижское «издательство» «Грамату Драугс»[469], - увы, ставя их на одну доску!) по каким-то проискам или «за правду» Наживина бойкотируют. Как ни трудно сознаваться, но последние годы русские зарубежные издательства существуют только фиктивно. Зарубежная книга расходится в таком малом количестве, что никакого автора, даже самого популярного, ни одно издательство не берется печатать за свой риск. В редких случаях издательства рискуют половиною затрат. Можно смело сказать, что эмигрантская литература, сравнительно богатая и многоименная, держится только «безумием». Большинство книг за рубежом издаются на средства самих писателей, без всякой надежды вернуть затраченное. Часто живя в лишениях или зарабатывая в иностранной печати, эмигрантский писатель отдает все свои сбережения на то, чтобы издаваться по-русски. Нам неизвестно, скольких жертв стоили книги писателей поистине «милостию Божией»: - Фельзена, Газданова, Яновского, Шаршуна и др. Из них Шаршун издал два своих замечательных романа «Долголиков» и «Путь правых» на ротаторе в ста экземплярах, а романы погибшего год тому назад в полном расцвете своего таланта Бориса Поплавского до сих пор не увидели света. Думая об этом, нельзя без негодования вспомнить о многословных писаниях Наживина, которые он не устает ежегодно выпускать в свет, конечно, на свои средства и где ему угодно - на Дальнем Востоке или на Западе. При этом он, сам заботясь о своей славе, рассылает их даром по всем известным ему, даже самым захолустным библиотекам с автографом и с приложением рекламных брошюрок. В брошюрках этих собрано 135 похвальных отзывов о наживинских книгах, начиная с выдержек из частной переписки их автора с Львом Толстым.

Может быть, Наживин, ободренный вниманием г. Парницкого, прислал и ему такую брошюрку?!

Меч, 1937, № 17, 2 мая, стр.11. Теодор Парницкий (1908-1988) - прозаик, в 1930-е годы часто выступал с докладами о русской литературе. Ср.: Л.Г., «Литературный анекдот», Меч, 1937, № 26, 11 июля, стр.5.

Обряды старины глубокой

В первую минуту это кажется невероятным, однако нет сомнения - перед нами свидетельства советской печати, - что все древние полуязыческие обряды по-прежнему исполняются народом в России. Ни испытание революцией, ни антирелигиозная пропаганда, ни советское дешевое просвещение, ни «радио в избах» не помогли...

Здесь мне хочется привести несколько народных обычаев, связанных по времени с праздником Пасхи.

Еще в прошлом столетии в Курской губернии наблюдался обычай (возможно, сохранившийся и посейчас) «кликанья мороза». Совершался этот обряд, сохранивший все формы древнего дохристианского обряда, в первый день Пасхи. В избе собиралась вся семья. Садились за стол, на который подавалась миска с ячневым киселем, приготовленным на молоке. Старший в семье, взяв миску, ставил ее на растворенное окно и громко кликал:

– Эй, мороз! Иди к нам киселя есть, не тронь наших жита-пшеницы...

Сказав это, он выливал ложку киселя за окно - кормя, ублажая мороз. И так до трех раз. После этого кисель переставлялся опять на стол и семья приступала к еде.