Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

В окнах автобуса величественно шествовали навстречу волынские холмистые поля. Нас то медленно поднимало на вершину крутого вала, то бросало вниз, и ровная доска шоссе - если поглядеть назад или вперед - разделенная холмами, казалась складной, вроде складных линеек, какими пользуются при нивеляции.

Людей и вещи в автобусе перетряхивало, как картофель в ящике. Задыхаясь, я с упоением следил за возникавшими впереди - выдвигавшимися всё новыми коленами дороги. Наконец машина уперлась в знакомый перекресток. Я вывалился из автобуса прямо в объятия поджидавшего меня Александра Алексеевича. Лобызаясь, я декламировал его стихи:

После долгой и трудной дороги
Дай под кров твой уютный войти,
Дай омыть запыленные ноги...

А.А. смутился:

– Помилуйте, у меня больше вашего ноги запылены... Благодарю вас, спасибо.

Уже дома, умывшись и почистившись, спускаясь вместе с А.А. с крыльца в сад, я продолжил:

Велика от бессмертных награда
Тем, кто странникам дарит приют.
Ты ведешь меня в сень винограда,
Где немолчно стрекочет цикада
И заботливо пчелы снуют[483]

.

– Благодарю вас, - смущался А.А. - И виноград есть, это правда, - вот видите, в этом году несколько лоз посадили и ждем, что будет... и цикады, т.е. кузнечики, поют... и пчелы даже есть - только они кусаются...

На следующее утро приехал Юра Клингер. И получилось что-то вроде съезда поэтов на берегах Ярыни.

––––––

Боже, как же там хорошо! Или это во мне говорит юность, проведенная в волынской глуши, или правда - красива, отдохновенна Волынь. Не случайно она Волынь - волнующаяся и волнующая земля. Эти набегающие друг на друга холмы со средневековыми сторожевыми башнями, высящимися над заливными лугами, эти овраги ли, рвы ли замковые и отдаленные мглистые полоски лесов. К каждой краске домешана тут туманная, успокоительная глазу синева.

Дом А.А. на холме, поросшем старыми липами. И есть на краю сада скамеечка, с которой меж двумя холмами видно белую церковку (в ограде ее такая высокая трава с татарниками и священным цветком голубой цикории), старинную башню, луг и отдаленный лес. В первый же вечер мы сидели, беседуя, на этой скамеечке. За чертой сада на склоне холма - только что сжатое поле с копнами. И вот из-за ближайшей копны - показалось мне - выглянуло что-то рогатое. Я не подал вида (знаю, что на этом месте всяких чудес можно ожидать - кругом курганы, земля полна костями и тайной), продолжаю разговор, а сам слежу. И через минуту - опять показалось. Серое, мохнатое, а на голове рога. Поглядело, спряталось, опять поглядело и длинными прыжками пошло в обход направо к саду. Тут уж и А.А. увидел и объяснил: - зайчиха навещает зайчат, которые живут в заросле дикого винограда[484].

––––––

Василий Кириллович Тредиаковский[485] считал, что поэзия - самая первая человеческая София, т.е. Мудрость, стихи же - изобрели мудрецы и уставоположники. Начало поэзии - священное, а стихов - священническое. И в наших «поганских жрецах» подозревал он первых народных стихотворцев[486]. Как бы то ни было, «сладость» и «звон» связанной речи и даже «согласие рифмическое», не известное древним, - опасное и ответственное дело[487]. Те, кто легкомысленно относятся к нему - веселятся над бездной. Стихотворение - это не простой клочок рукописи. В нем - заключена тайная сила. Другое стихотворение, даже непрочитанное, может повлиять на судьбу человека, в руках которого оно находится.

Я отбирал стихотворения для печати. А.А. отложил одно, не советуя его печатать:

– Если не хотите иметь много больших неприятностей - не печатайте этого стихотворения. Оно обладает силой навлекать большие неприятности. Это я совершенно серьезно говорю.

Я послушался и отложил.

Стихи - стихийная сила, не тихая[488]. Но какая? Благая или враждебная? Кто говорит через них? Бог? или греховный, прелестный дух? Еще в Варшаве у нас с Клингером вышел на эту тему спор. Я уверен, что согласие стихов - это и есть достигнутая гармония. Но у меня же пример перед глазами: один молодой польский поэт, умолкший после первой своей книги, потому что, как он рассказывал мне, - почувствовал, что писать стихи безнравственно[489]. Он это переживал, как болезнь. Ночью ему в воображении являлись тени, требовавшие воплощения в стихах, и он принимал их за бесов, его искушавших. Наверно, и двойники Блока были демонами того же порядка. Демонами населены, под видом древних божеств, и мифологические стихи А.А. Потому стихи эти не холодны, подобно мифологическим стихам других поэтов, потому они так искусительны и, говоря языком подвижников, - прелестны[490]. Демонов выдают слова. Одно какое-нибудь совсем простое обиходное слово, вкравшееся в семью высоких и вековых слов.