Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Займется снова разными делами,
Напишет за меня две-три открытки.
Раскланяется вежливо с знакомым
И спросит: «как живете, как здоровье,
Что - мальчик ваш...» и скажет: «приходите»[142]

.

Но нет вкуса к жизни - глаза подернуты тоской и сознанием гибели, «Стада надежд» рассеяны, умолк небесный голос, и Кнут уже спросил «зачем?»

Мой Нерадивый Фонарщик,
Зачем Ты меня возжег?
Поставил распахнутым настежь
На ветру четырех дорог?[143]

«Камня тяжелее»[144] теперь каждое слово поэта. Живой источник иссяк, остались неподвижные серые камни. Кнут говорит:

Уже давно с трудом и неохотой
Беру я самопишущую ручку,
Чтобы писать не письма деловые,
Не счет белья, сдаваемого прачке,
Не адрес телефонный, а - стихи[145]

.

И каким же холодом опустошения веет от этих стихов:

Отойди от меня, человек, - я зеваю.
Этой страшной ценой я за жалкую мудрость плачу.
Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая –
Разжимаю кулак и уже ничего не хочу[146]

.

Поэту теперь кажется, что за прежнюю веру - нынче «жалкую мудрость», он платит этой страшной ценой опустошения. Он не сознает, что это горит на нем его древнее имя, которое озаряло его, когда он был покорен своему Отцу - тому, Кто - Просвещает тьмы, а теперь жжет мстящим уничтожающим пламенем.

«Гнева нет во Мне, но, если кто противопоставил Мне в нем волчцы и терны, Я войной пойду против него, выжгу его совсем»[147].

5

Пав на землю, гонимый Господним гневом, Кнут жесточе переживает грех любви и жизни, находит для них потрясающие слова; теснее жмется к людям, ощущая всё их и свое бессилие. В отчаянии упрямо повторяет:

Я жить хочу и буду жить и жить
И в пустоте копить пустые строки[148]

.

Но жизнь эта именно та, о которой он сказал: «я еле был - в полунебытии»[149].

Это - ночь, первобытная ночь,
Та, что сеет любовь и разлуку,
Это - час, когда нечем помочь
Протянувшему слабую руку...
Ночью даже счастливого жаль.
Люди ночью слабее и ближе.
Расцветает большая печаль
На ночном черноземе Парижа[150]

.

Так же слепа стала для него и любовь - «допотопная радость»[151], а теперь - «западня», «час густой и древней муки», соблазн, когда надо «прятать от себя свои же руки, дрожащие от жажды и тоски»[152].

6

Путь Кнута не кончен, но ясно, что он может идти по нему только в двух направлениях - к Богу, навстречу обещанному спасению, осуществляя заветы, или от Него - в гибель, в небытие, потому «Отступающие от меня будут написаны на прахе»[153]. Иных дорог для поэта нет, так как судьба Кнута - это древняя судьба Израиля, а душа его - арена, на которой продолжается состязание Бога с его народом.

Но почему же Кнут так близок нам? Не наша ли это тоже судьба? Не блуждаем ли и мы по пустыне, не ищем ли и мы земли обетованной, когда наши глаза слепит раскаленный песок и, может быть, в отчаяньи мы готовы разбить наши скрижали и насмеяться над нашими надеждами?..

Кроме того, Кнут среди нас, в нашей толпе, в нашем быту. Фон, на котором происходит богоборчество Кнута, - столица мира Париж. Поэт пришел из своих тысячелетий на его асфальты, в его глыбы «железо-бетонно-кирпичные»[154] и взглянул на него глазами древнего кочевника. Во всем, на что бы ни глядел он, что бы ни встречал в окружающем мире, он видит отражение и слышит отголоски того, что некогда происходило в пустынях Ханаана и на песках «горячей Палестины»[155]. Улица, кишащая людьми и машинами, представляется ему наполненной ревущими стадами; городской шумный день, воздвигающий свою вавилонскую башню, - это Иерихон, гибнущий от «космической музыки ночи»; старый дом, возвышающийся над крышами, напоминает ему ковчег:

Дрожит мой старый дом. Он стар, мохнат, но тверд,
И не его страшит ветров непостоянство.
Мы скоро поплывем в небесный тихий порт,
На звездные огни, в чистейшее пространство[156]

.

Ворочая тяжелые, острые, меткие и разящие камни языка своей лирики, учившейся у старых восточных мастеров своим формам и краскам, Кнут порою складывает из них нежнейшие фигуры, мудрые знаки.