Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Мы совершенно согласны, что «товарищ» Радек ответа не стоит и что недостаточно бороться с большевизмом словом. Цель нашей переклички заключается в том, чтобы показать лицам беспристрастным, но неосведомленным, показать иностранцам, что такое представляет собою русская литература в эмиграции. Кроме того, эта перекличка нужна и нам самим - русским зарубежным писателям, рассеянным по разным странам, оторванным друг от друга и не имеющим поэтому возможности составить себе ясное представление о той умственной нравственной ценности, которая называется русской эмигрантской литературой.

Мы, русские, очень склонны к самоуничижению и самобичеванию. Стоит вспомнить нашу обличительную литературу. Поэтому и в нашем изгнании мы вполне естественно можем недооценить своих сил и принять за истину клевету наших врагов, и если даже не принять, то искать в ней зерна истины с болью душевной и с унынием. Ведь так трудно познать самого себя.

Наша перекличка, как уже видно нам из полученных ответов, должна усилить бодрость в русских людях. Она будет показателем действительных литературных сил русской эмигрантской литературы.

Пользуясь любезностью Редакции газеты «Молва», предоставившей нам возможность опубликовать поступающие к нам материалы, мы начинаем с этого номера систематическое печатание ответов писателей.

                      Председатель Союза: А. Хирьяков

                      Секретарь: Л.Гомолицкий

Молва, 1934, № 5, 6 января, стр.2. Эта преамбула предваряла публикацию в этом номере газеты двух ответов - Алданова и Бальмонта.

Эмигрантские писатели о себе. Л.Н.Гомолицкий

Перечитывая как-то «Leaves of grass» Уитмана, я нашел на одной из страниц на слове love - любовь - раздавленную мошку. Пятно зеленой травяной крови. Смерть на слове жизни. Тогда я почувствовал: рука, которая неосторожно захлопнула книгу, причинив эту смерть, не должна была быть моею рукою, и увидел впервые пропасть между моим прошлогодним и сегодняшним я.

Понял: от прошлого остается столько же, сколько от сна - ночного беспамятства. Это - видения сна и яви, спутанные памятью.

Может быть, истинно реально только то будущее, на которое обращена наша воля. По молитве - «да будет мне дано совершать все превращения, какие я пожелаю» (Книга мертвых)[229].

От моей дожизни, детства, остались только первые впечатления от мира: солнце вверху и раскаленные днем пыльные камни под ногами (где? - не помню - в Ялте? в Пензе? в Аcтрахани?). В них для меня мудрейшая философия довольства настоящим, смиренной радости, ни от кого ничего не требующей и ни к кому не идущей проповедовать себя. Источник мира и утешения - солнце моего детства. Всегда я чувствую его тепло, милость и ласку.

Мое детство было одиноко и фантастично. Семи лет я читал Шекспира и писал, подражая ему, трагедии в стихах. Гомер и астрономия были двумя другими мирами моего детства. Я ждал ночей, когда родители уезжали в гости. Только заслышав звонок в передней, прятал под подушку книгу, тушил свет и притворялся спящим.

Отчетливее многого в детстве помню одно утро. Кровати родителей уже пусты. Входит отец и подымает на окнах занавески. Я же вижу: тюфяк на соседней кровати начинает сам собою шевелиться, подымает голову-подушку и, вскочив, пускается в пляс посредине комнаты на ковре. В ужасе я кричу... До сих пор не уверен, что это была не действительность.

Революция же - погром, отсиживанье в погребе во время обстрела волынского городка, пустая тишина перед вступлением первых большевиков, случайно подсмотренный расстрел на соседнем пустыре[230], всё это казалось тогда и будет всегда казаться нелепым страшным сном...

Жизнь началась на 18 лет позже рождения моего тела. На это у меня есть другой, неписаный документ, выданный мне самим Богом.

Впервые Он явился «Единый единому» на заброшенном пустыре, среди колючих татарников, клочков неба на земле - голубых цикорий. Над пустырем клубились жертвенные курениями зори, медленно обращался звездный гороскоп неба.

В доме моего детства был обряд, но не религия - ощущение близкого присутствия Бога. Моя встреча с ним была только моею встречей. Никто и ничто не стояло между нами.

Он мне являлся великаном. Сидел на холме, с головой невидимой за облаками, и чертил по небу знаки - завет между Богом и человеком.

Не устоял в благодати мистического вдохновения. Стал тяготиться, как стыдной, тесной одеждой, телом. Начал «борение и брань, восставляя помыслы против помыслов, ум против ума, душу против души, дух против духа». П.ч., по слову св. Исайи, «если не убежишь от них (демонов), не познаешь горечи их»[231].

Сделал своею наукой науку о «помыслах» аввы Евагрия из «Добротолюбия»[232]. Ночи в молитвах на коленях, скудный сон на полу рядом с кроватью. Взволнованный дух мой покидал тело и, выйдя из него, заносил на него руку для удара. Но «брат мой осел» (как назвал тело Ассизский) был упорен и непобедим.