Сочинения. Том 2

Прежде всего заметим, что за все те годы революции, когда еще совершались массовые движения, от начала ее вплоть до народных демонстраций конца мая и начала июня 1793 г., решивших участь жирондистов, ни единое из этих движений не прошло без того, чтобы не возникали слухи и обвинения тех или иных лиц в подкупе, тайных махинациях, коварных подстрекательствах и т. д. Ни единого исключения в этом смысле за все время великой революции не было. Бурные сборища в Пале-Рояле в июне и июле 1789 г. объяснялись подкупом и происками герцога Орлеанского, взятие Бастилии — теми же происками, интригами приверженцев Неккера и таинственными агитаторами, которые будто бы сейчас, после взятия Бастилии, отправились по деревням и стали подстрекать крестьян к нападению на замки; возмущение 5–6 октября — интригами Лафайета, герцога Орлеанского; самый голод, недостаток хлеба — махинациями двора и аристократов; манифестация 17 июля 1791 г., кончившаяся расстрелом манифестантов, вторжение толпы в Тюльери 20 июня 1792 г., взятие дворца 10 августа того же года и т. д. — все эти события вызывали апокрифические сказания, исходившие из среды партии, которая потерпела в данном случае поражение и обвиняла в своем несчастии интриги, коварство и золото своих врагов. Стихийный характер массовых вспышек еще меньше понимался и принимался во внимание, нежели теперь. В XVIII столетии почва для процветания подобных сознательных и бессознательных выдумок была весьма благоприятна. Ведь точно так же искали мнимых и коварных подстрекателей и в другом случае, аналогичном по существу, происшедшем осенью (21 октября) того же 1789 года: толпа, доведенная до исступления голодом, убила булочника Франсуа без всякой вины с его стороны. Тотчас же было провозглашено военное положение, и на другой день один арестованный был повешен (носильщик Блен); в тот же день был повешен и поденщик Мишель Адриан за «возбуждение к восстанию» и за приглашение, обращенное к прохожим, собраться в Сен-Марсельском предместье [62]. Сейчас же поднялись совершенно голословные и явно фантастические обвинения против двора и аристократов, которые, будто бы, нарочно подговорили убить булочника Франсуа, чтобы иметь случай прибегнуть к «тирании» и репрессии. «Жестокие аристократы, вы торжествуете!»— восклицал тогда автор одной брошюры [63]: «… вы не боитесь, что народ просветится насчет вашей гнусности и тайно обратит против вас золото и оружие, которое вы ему тайно доставляете, чтобы убивать ваших братьев?..» и т. д. «Я понимаю, подлые аристократы, я читаю в глубине вашей испорченной души, вы надеетесь, что, наконец, утомленные ужасами анархии (ибо нужно произнести это слово), мы захотим вновь подпасть под иго, из-под которого мы с таким трудом освободились?» [64]. И таких голосов раздалось несколько, и все это высказывалось в самых общих выражениях и туманных намеках, ибо даже тени основания эти подозрения не имели.

Итак, если исследователь припомнит только эту характерную черту всей политической атмосферы, царившей во времена французской революции, эту постоянную и наивную подозрительность, проявлявшуюся всегда по поводу массовых движений, то он будет подготовлен к тому, что разгром дома Ревельона не мог не вызвать предположений о скрытых за кулисами главных «авторах и виновниках» (auteurs et fauteurs) события.

Эти предположения и гипотезы, возникшие тотчас после беспорядков, развивались в двух направлениях: одни приверженцы старого строя и враги начинавшейся новой эры склонны были инсинуировать против «врага династии», герцога Орлеанского; другие, напротив, всецело преданные идее возрождения Франции, подозревали двор в желании путем возбуждения анархии запугать третье сословие и приостановить реформы. Представителем мнений первого типа является роялист Montjoie, редактор издававшегося позже органа «Ami du roi», отстаивавшего старый режим от покушений со стороны представителей третьего сословия.