Сочинения в 2 т. Том 2

Старый бакенщик Трофим был надежным человеком. Один из повстанцев Татар-Бунара, он сумел запутать свой след здесь, в просторах реки. Его не нашла сигуранца. В маленькой саманной избушке он радостно принял нежданных гостей, темную, влажную бутыль вина вынес из погреба и душистую скумбрию разложил на столе. Но не притронулись матросы к вину. Молча и жадно курили они табак и все смотрели на остров. Ни о чем не допытывался Трофим. Боцман сам рассказал ему, что случилось.

— Про Черевко я слышал, конечно… Лоцманского роду человек, — сказал бакенщик неопределенно. Неторопливый, безразличный к рассказу боцмана, он достал кисет, набил табаком самодельную трубку, в молчании выкурил ее, выбил о край столика пепел и спросил с неожиданной понимающей улыбкой:

— Что же ты медлишь, начальник? Может, не по вкусу вино? Лучшего не сыщешь в самом Измаиле…

— За угощение спасибо, — сказал боцман.

— Для добрых людей… Чем богаты…

— Или ты проверил нашу доброту? Не то для проверки ей надобно…

Трофим только повел лукавыми глазами и спрятал улыбку в курчавой бороде.

— Значит, покрепче специю просишь?

— Оружия прошу, — сказал боцман. — Однако где ты его возьмешь? «Гостей» бы ночью подкараулить — были бы у нас и автоматы, и патронов запас…

— Вон оно что, — проговорил Трофим задумчиво и вдруг спросил удивленно: — А что же ты сразу не сказал? Оружие я достану.

Боцман сорвался с места, вцепился в плечи Трофима и так его встряхнул, что на столе запрыгали стаканы.

— Золотой человек!.. Трофимушка… Неужели достанешь?

— Да погоди ты. Не тряси… Раз сказано — сделано. Есть надежные люди. Издавна к расчету с боярами «гостинцы» берегли. А Гитлер, паскуда, боярина похлеще…

Тогда несколько рук одновременно потянулись к вину, и лица матросов стали светлее.

Утром бакенщик начал собираться в путь. Боцман спросил его: надолго ли? Трофим ответил неопределенно:

— Если не задержат — к вечеру вернусь. Я ведь не сразу на хутор… На Маячном думаю побывать; про судьбу капитана разведать… Теплится искра: а может жив? Ну, потом надо же знать, сколько их там собралось?

— Повесят они тебя, — сказал Иванихин. — Все дело нам спутаешь и сам пропадешь…

Трофим усмехнулся.

— Ну, дудки… Я пятнадцать лет на реке. Я человек ценный. По паспорту я румын. И язык романешту, как свой, знаю. А только дело говоришь — своих они могут прислать сюда, для проверки. Поэтому, как завидите лодку, ступайте, гости милые, в камыши; ручьем идите, чтобы следа не осталось. На меня ты надейся, начальник. Я ведь не ветром занесенный. Я из Татар-Бунара.

Часа через два, может быть, больше, к берегу причалил немецкий моторный бот. Первым на берег сошел Трофим. Человек тридцать солдат окружили избушку, осмотрели сарай и погреб, потом разбрелись по камышам.

Матросы наблюдали за ними с дальнего пригорка, из-за разрытого ветром каменного пласта.

Было уже за полдень, а солдаты бродили в густой чащобе, среди рытвин и кочек болотных, собирались на поляне и снова расползались кто куда. Селиванов предлагал передушить их по одному, но боцман сказал сердито:

— Ерза ты неспокойная… Пустая голова! Простую операцию не разбираешь…

Возвращаясь на остров, «гости» увезли и Трофима. Там он пробыл всю ночь, и почему-то в течение всей этой ночи с острова доносилась стрельба и почти до зари пылали ракеты.

Думал Иванихин, что не вернется Трофим, тяжко вздыхал, говорил сокрушенно:

— Только я виноват… Я — один… Что ж, судите, братцы, как хотите…

Беспокойство боцмана было, однако, напрасным. На заре, едва лишь затлелись облака, — легкий каюк бакенщика показался на реке.

Сначала подумали матросы: бакенщик пьян. Шел он шатаясь и все время оглядывался, смятый соломенный бриль снимал и крестился. И странную историю поведал Трофим, клялся, боясь, что не поверят, бил себя в грудь и снова клялся, — жалко было на него смотреть.

Вот что произошло на Маячном за эти сутки… Оказывается, немцы похоронили трех человек. Бакенщик видел могилы, и новенькие каски на крестах. Были среди них и раненые: ефрейтор, с простреленной рукой; солдат, сплошь обмотанный марлей; какой-то мальчишка с железным крестом, с двумя синячищами под глазами… Сколько было раненых — Трофим не мог точно сказать, то ли семь, то ли восемь… Над могилами стояла виселица, и на ней, на крюке, вбитом меж ребер, висел капитан. Он весь был исхлестан, исполосован, только глаза его да руки уцелели. Глаза были открыты, а руки вытянулись до колен. Страшное было в этих открытых глазах. Они как будто смеялись.

Красноволосый, угреватый майор, тот самый, который допрашивал Трофима и приезжал на берег с обыском и разведкой, весь вечер пил шнапс, ругался, кому-то грозил. Все остальные его боялись. Но, по-видимому, он и сам боялся кого-то. Он затихал вдруг и опускал голову над столом.

— Капут… Фридрих… Фридрих… — Эти слова он повторил, наверное, сотню раз. Капитан ухлопал какую-то важную персону. Вот в чем тут была причина. Все они пили, и все были грустны, а этот, красноволосый, как будто взбесился. Три раза выбегал он из домика, к виселице, и здесь было слышно, как разряжал он в капитана всю обойму пистолета.