Сочинения в четырех томах. Том 2

Направо перед плотовщиками раскрылась необозримая равнина Красного луга, на которой, как разбросанные кусочки зеркала, блестели оставшиеся от разлива лужи, и ряд таких же зеркал, прямых и длинных, словно обрезанных по мерке, в бороздах залитых огородов. За огородами тянулся ровный ряд куполообразных ветел, а еще дальше бурый кряж голой Поклонной горы. Вдоль берега стояли вереницы плотов с желтыми пятнами соломы и дымками костров, у которых грелись бабы в желтых, как соломенные кучи, армяках.

По берегу то к городу, то обратно к плотам сновали плотовщики, другие кучками стояли по лугу.

Некоторые кучки, круглые, делали странные движения: то поднимали вверх головы, то опускали их, то все вдруг, как по команде, наклонялись и садились на корточки, а затем опять вставали и опять смотрели в небо. «Избалован, ах избалован плотами народ, — думал Никита, глядя на берег. — А все из-за чего?.. Деньги, кажись, трудные, а вот не жаль… Вон они в орлянку-то играют. Ишь, головы-те задрали к небу, дождя просят. Круг-то человек тридцать. Кровные денежки проигрывают, проживают. И сам пропьешь… А все хозяева… Сейчас пригнали плот, не успеешь приканатиться хорошенько, ан хозяин с водкой, да нарочно стаканище-то норовит такой, чтобы руками не обхватить… Как не выпьешь? С мокрети да с устатку и хватишь… А как хватил — в глазах круги-круги пойдут, зеленые, желтые, красные, синие… Голова закружится — ну и пошло! Вот этот первый-то стакан отравы все наше горе и есть. А там и пошла и пошла! При расчете пьяного обочтут, в трактире тот хорош, другой лучше того, все тебя угощают, ты всех угощаешь, и деньги все! Мало того, по пьяному делу разуют-разденут люди-то добрые, да еще этапом домой ушлют: не путайся, безобразник, по городам, паши, скажут, свою полосу! А все отрава… И кажинный раз думаешь: ну ее к лысому, отраву-то — а как не выпить с устатку-то… обидится…»

Никита стоял, облокотившись на багор, смотрел на луг и бормотал.

— Дядя Никита, канатиться где будешь? — крикнули ему с оголовка.

Никита вздрогнул и огляделся.

— Вон пониже ветлы-то… Наляг, ребятки, наляг… Плот извивался и скрипел.

Иван отделился от гребцов и перешел на середину плота. Это был молодой, могучего сложения парень в одной рубахе, с расстегнутым, несмотря на свежую погоду, воротом, без шапки и босой. Он поднял толстую, с заостренным концом жердь, намотал на нее бечеву, остатки которой собрал кольцами на левую руку, и встал на край плота.

Гребцы усердно работали. Никита старательно то отводил багром, то притягивал к себе оголовок.

Плот приближался к берегу.

Еще несколько ударов весел, и он искривился. Его толкнуло снизу с такой силой, что все стоявшие на нем покачнулись.

Плотовщики бросили весла, схватили шесты и отталкивались ими от берега. Канатчик Иван с приколом в руках прыгнул в воду и окунулся до шеи. Двое других прыгнули за ним, и все трое быстро очутились на берегу.

Иван, распуская кольца бечевы по мере того, как от него удалялся плот, уносимый быстрым течением, старался всадить острый конец прикола в землю, но прикол вырывало из рук и тащило вместе с Иваном и мужиками, помогавшими ему.

Наконец удалось-таки всадить прикол и забить его чекмарем[1] [1 Чекмарь — деревянный молот]. Плот остановился и стал извиваться, как змея, которой наступили на голову.

— Третью бечеву! Подтягивай третью…

— О-от так! Крепи ее! Крайнюю, проворней! — командовал Никита.

Веревки закреплены. Плот еще треснул раза три, заскрипели его канаты из березовых прутьев, и он остановился.

* * *

Плотовщики сошли на берег.

Их встретил толстый, как слон, хозяин и, не разгибая жирных, раздутых, как в водянке, пальцев, подал Никите руку.

— С прибытием! Блаапалушна?

— Слава богу… Без задоринки…

— Спасибо, Никитушка, спасибо… Сейчас с прибытием поздравим, а потом в трактир за расчетом.

— С прибытием-то и опосля, прежде бы рассчитаться, — нерешительно заговорил Никита, посматривая на четвертную водки, стоявшую на земле.

— Опосля! Нешто это водится, что ты, Никита Семеныч, тебе хорошо, а…

— А другим-то плохо нешто? Перво-наперво расчет, а там всяк за свои выпьет…

— Ты сухой, а вон Ивану-то каково… — указал хозяин на дрожащего Ивана, с которого ручьями лила мутная вода.

— Ваня, намок!

— Бог намочил, бог и высушит! — щелкал зубами канатчик.

— А ведь изнутри-то лучше погреться… Мишутка, наливай!

Мишутка, пятнадцатилетний сын дровяника, взял четвертную и налил чайный стакан.

— Кушай, Никита Семеныч…

— Пусть вон Ванька пьет, — аппетитно сплевывая, ответил Никита.

— Пей ты, порядок требует того…

— Пей, не морозь человека-то, — послышалось между плотовщиками.

— Пущай пьет… Нешто я причина… Пей, отравись…

— Какая отрава… Што ты… Сам выпью… — Хозяин взял стакан и отпил половину.

— Кушай ты теперь! — подал он Никите, закусывая густо насоленным хлебом.

— Пей поскореича, дядя Никита… Холодно ведь! — нетерпеливо крикнул Иван.

— Посудина уж больно велика… захмелею, — отнекивался Никита.

— Ничего, с устатку-то!..

— Со свиданием!

Никита залпом проглотил стакан, отломил хлеба и отошел в сторону.