Сочинения в четырех томах. Том 3

Если Энсо Ривера начнет ломать лошадям ноги и его не удастся остановить, среди владельцев начнется паника, и тогда конюшни действительно будут уничтожены.

Алессандро сказал, что его отец посылает жестянку, чтобы на примере показать, на что он способен.

Если он способен ломать ноги, значит, уничтожение конюшен ему тоже по плечу.

Но ведь это не так просто — сломать лошади ногу.

Значит — блеф.

Я вертел в руках маленькую искалеченную статуэтку. Я не знал, не мог решить, где правда. Зато собственный блеф я решил превратить в свершившийся факт — взял лист бумаги и принялся описывать свое похищение, стараясь припомнить мельчайшие подробности. Завернув деревянную лошадку в >ату, я положил ее обратно в жестянку и дописал на листе короткое объяснение возможной важности этой улики. Затем я сложил жестянку и письмо в большой плотный конверт из оберточной бумаги, заклеил его, начертав сакраментальные слова «Вскрыть в случае моей смерти», вложил в другой большой конверт, который адресовал лондонскому поверенному, и отправил заказным с главпочтамта в Ньюмаркете.

— Что-что ты сделал? — воскликнул мой отец.

— Взял нового ученика.

Он в ярости поглядел на железяки и противовесы, приковывавшие его к постели. Не будь их, он подпрыгнул бы до потолка.

— Ты не имеешь права брать новых учеников! Я тебе запрещаю! Ты меня слышишь?

Я повторил то, что сказал Этти: отец Алессандро платит большие деньги за уроки верховой езды. Мои слова постепенно дошли до его сознания, и он несколько утихомирился. На лице его появилось задумчивое выражение, и через некоторое время он неохотно кивнул головой.

«Он знает, — подумал я. — Знает, что скоро конюшни останутся без наличных».

Я никак не мог решить, достаточно ли хорошо он себя чувствует, чтобы обсудить данный вопрос, и захочет ли он вообще со мной разговаривать. Мы ни разу в жизни ничего с ним не обсуждали: он приказывал, а я либо слушался, либо — нет. Он поступал так со всеми и с владельцами лошадей тоже. Все они в какой-то степени перед ним благоговели, а некоторые так просто его боялись, но не забирали своих лошадей из конюшен, потому что из года в год он выигрывал самые престижные скачки.

Отец спросил, какие нагрузки мы даем на тренировках. Я начал рассказывать. Он слушал меня, скептически скривив рот и приподняв бровь, всем своим видом показывая, что сильно сомневается в моих знаниях. Я продолжал говорить, не обращая внимания на его мимику и вспоминая все, что могло представлять для него интерес.

— Передай Этти, — сказал он, — чтобы она подготовила список проведенных испытаний на каждую лошадь, с указанием нагрузок по скоростной выносливости.

— Хорошо, — с готовностью согласился я.

Он пытливо посмотрел мне в лицо, стараясь разглядеть на нем следы обиды и, по-моему, был крайне разочарован, ничего такого не заметив. Антагонизм между стареющим отцом и взрослым здоровым сыном — явление повсеместное, и я не мог обижаться. С другой стороны, я не собирался потакать всем его капризам, а он даже представить себе не мог, какой колоссальный опыт я накопил в общении с людьми самых разных профессий.

— Можно взять заявки домой? — спросил я. — Тогда Этти будет заранее знать, как готовить лошадей к тем или иным скачкам.

Глаза его сузились, губы поджались, и он объяснил, что был лишен возможности составить заявки: лечение и рентген отняли у него все свободное время и помешали сосредоточиться.

— Может, нам с Этти попробовать?

— Ни в коем случае. Я все сделаю… когда будет время.

— Хорошо, — добродушно согласился я. — Как твоя нога? Ты сегодня совсем неплохо выглядишь.

— Болит меньше, — признался он и стал разглаживать ровную, без единой морщинки, простыню. Сказывалась привычка: все, что его окружало, должно было быть аккуратным, пристойным и чопорным, как его душа.

Я спросил, не надо ли ему чего-нибудь. Может, книгу? Фрукты? Шампанское? Как и большинство скаковых тренеров, отец считал шампанское чем-то вроде улучшенного варианта кока-колы, напитка, который если и стоило пить, то только по утрам.

Он задумался, чуть склонив голову.

— В Роули Лодж, в погребе, осталось несколько маленьких бутылок.

— Я тебе принесу, — пообещал я.

Отец кивнул. Никогда еще, как бы я ни старался ему угодить, он не сказал «спасибо». Я улыбнулся про себя. Если настанет день, когда отец поблагодарит меня, можно считать, что он перестал быть самим собой.

Позвонив по телефону прямо из больницы в Хэмпстед, я сел в «дженсен» и отправился домой.

Джилли закончила красить стены в спальне, но мебель все еще стояла в прихожей.

— Жду, когда пришлют ковер, — сообщила она.

— Прекрасно. Сходим пообедать?

— У меня сегодня грейпфрутовый день.

— А у меня — нет. Я не завтракал и голоден, как волк.

— Только послушай, какой мне дали прекрасный рецепт. Берешь грейпфрут, режешь пополам, посыпаешь сахарином и ставишь в горячую духовку. Есть надо, пока не остыл…

— Нет, — твердо заявил я. — Как хочешь, а я иду в «Императрицу».

С грейпфрутовой диетой было покончено. Джилли обожала этот ресторан.