Сочинения в четырех томах. Том 3

В это время вошла жена – он страшно сконфузился, но только на минуту.

– Алексей Кондратьевич, пойдемте закусить,- пригласила она.

С трудом, дрожащей рукой он поднял стаканчик и как-то медленно втянул в себя его содержимое. А я ему приготовил на ломтике хлеба кусок тертой с сыром селедки в уксусе и с зеленым луком. И прямо в рот сунул:

– Закусывай – трезвиловка1 Он съел и повеселел:

– Вот так закуска!..

А жена ему тем временем другой такой же бутерброд приготовила.

– Не разберу, что такое, а вкусно,- похвалил он.

После второго стаканчика старик помолодел, оживился и даже два биточка съел – аппетит явился после «трезвиловки».

Разговорились. Вспоминали журналы, выставки, художников. Он взял со стола карандаш и спросил бумаги.

– Привык что-нибудь чертить, когда говорю… А то руки мешают.

Я подал ему альбом и карандаш.

Просидел у меня Алексей Кондратьевич часа два. От чая он отказался и просил было пива, но угостили его все-таки чаем с домашней наливкой, от которой он в восторг пришел.

Я предложил Алексею Кондратьевичу отдохнуть на диване и заставил его надеть мой охотничий длинный пиджак из бобрика. И хотя трудно его было уговорить, он все-таки надел, и когда я провожал старика, то был уверен, что ему в обшитых кожей валенках и в этом пиджаке и при его летнем пальто холодно не будет. В карман ему я незаметно сунул серебра.

Жена, провожая его, просила заходить не стесняясь, когда угодно. Он радостно обещал, но ни разу не зашел,- и никогда больше я его не встречал, слышал только, что старик окончательно отрущобился и никуда не показывается.

Я его видел только три раза и все три раза в конце марта, когда грачи прилетают и гнезда вьют…

В моем альбоме он нарисовал весну… избушку… лужу… и грачей…

И вспоминаю я этого большого художника и милого моему сердцу человека каждую весну,- когда грачи прилетают.

«НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ»

Огромный железный замок, каких с тех пор я больше никогда не видал, висел на низенькой, обитой листовым железом двери.

А привело меня к этой двери вот что. Это было в половине восьмидесятых годов, в конце сентября. Я работал тогда в «Русских ведомостях» и возвращался с ночного пожара по Малой Бронной. Вижу, с бульварчика Патриарших прудов тропотит мелкими шажками, чуть не бежит, маленький человечек с рыжеватой округлой бороденкой и маленькими «северными» пронзительными глазками, весело глядящими, ничего не видя из-под измятой полястой шляпенки. Одет он был в модную тогда среди небогатой интеллигенции коричневую размахайку-крылатку.

– Елпидифор Васильевич, здравствуйте!

– А, Баян, ты откуда такой чумазый?

– С пожара на Живодерке.

– Большой пожар?

– Строчек на пятнадцать… цыганский домишко сгорел.

– А! На-ка, пощупай…

И сует мне из-под крыла своей размахайки пакет с горячими калачами.

– Горяченькие; пойдем ко мне чай пить. Вот моя квартира.

И, потянув меня в ворота, вынул из кармана огромный железный ключ с резной бородкой и плоской, ажурной ручкой.

– Видал такие? В прошлом году настоятель Каменного монастыря на Кубинском озере подарил замочек-то. Петровских времен.

Пока он отпирал этот замочек величиной с кошку и изображавший собой кошку: ручка – хвост во рту,- к нам подошел усатый, солдатского вида, седой дворник. Он поставил к стенке метлу, вытянулся во фронт и шапку «по-николаевски» скинул.

– Чего изволите приказать, ваше превосходительство?

– Опять?! Сколько раз говорил. У меня, небось, имя есть.

– Ельди… Ельди… Ну, хоть убей… Ваше превосходительство…

– Ладно; вот тебе копейка, беги в трактир за кипятком, чай заваришь…

Заиграл какую-то музыку замок, запела дверь, и мы с Елпидифором Васильевичем вошли. Елпидифор Васильевич передал дворнику большой медный чайник, в который сыпнул щепотку чаю из жестяной чайницы с надписью «К. и С. Поповы».

– И на письмах,- обратился ко мне дворник,- им пишут: «Его превосходительству»…

– Ну, ладно, беги за чаем… Да тут около пруда разносчик с грешниками1 стоит, купи у него десяточек,- и дал гривенник и газету на обертку.

– Грешники и Патриарший пруд! Это почище «развесистой» клюквы, думаю…

Квартира Елпидифора Васильевича была в нижнем этаже, с маленькими оконцами, глядевшими из толстенных сводов, как из глубокой ниши. Первая комната, где мы повесили верхнее платье, была прихожая, заваленная связками рукописей чуть не до потолка. Только рядом с дверью висел медный рукомойник над треногой ушастой деревянной лоханью. Рядом с ним серебрилось широкое полотенце, вышитое синим с красным: с одной стороны – красная избушка, по сторонам две елки, а с другой – синий монах в красной лодке и опять две елочки, тоже синие.

– На, умойся! – Подал мне кусок яичного мыла и, указывая на полотенце, сказал: – Этим летом мне монашки в скиту поднесли.

1 Гречневики.

Когда я умылся и вошел в следующую комнату, Елпидифор Васильевич разбирал наваленные на столе бумаги и перекладывал их на соседний стол.

– Очищу место для чая… А ты пойди в те комнаты, погляди на стенах иконы древние.