Сочинения в двенадцати томах. Том 2

Конвент, не довольствуясь отменой закона о максимуме, постановил разослать всем властям для распространения особую прокламацию [85]. «Французы! — так начинается этот любопытный документ. — Разум, справедливость, интересы республики уже давно противились закону о максимуме. Национальный Конвент его отменил: и он тем более будет иметь прав на ваше доверие, чем более станут известны мотивы, которые продиктовали этот спасительный (отменяющий) декрет… Наименее просвещенные умы знают теперь, что закон о максимуме изо дня в день уничтожал торговлю и земледелие; чем суровее становился этот закон, тем он становился неисполнимее; тщетно притеснения принимали тысячу форм, закон встречал тысячу препятствий, от него постоянно уклонялись», и он привел Францию к разорению.

Всякий, изучавший историю этой эпохи, знает, как разительно непохож Конвент после 9 термидора на Конвент до 9 термидора. Падение Робеспьера, которое было моментом крутого перелома в истории Франции, «началом конца» революции, до такой степени изменило самый Конвент, что собрание сделалось совершенно неузнаваемым. Это были те самые люди, которые сидели тут в грозные робеспьеровские времена, но теперь, когда им приходилось отменять собственные свои распоряжения, изданные при Робеспьере, они проявляли не покаянный пафос, а красноречивое негодование, будто исправляли ошибки, сделанные кем-то другим. «Соображения, которые уже не существуют, может быть оправдывали (этот закон — Е. Т.) при его зарождении; но неизбежным его результатом был бы совершенный голод, если бы конвент, отменив его, не сбил оков с промышленности». Это подчеркнутое мной «может быть» есть единственное снисхождение, которое Конвент в декабре 1794 г. оказывал себе самому, своим поступкам, совершенным в 1793 г. и в первой половине 1794 г. «Конкуренция и свобода, единственные основы торговли и земледелия», поправят зло, причиненное максимумом, — так надеется Конвент, и он предостерегает французский народ от «злонамеренной клеветы», которая будет стараться опорочить этот декрет. Это воззвание обнаруживало как бы некоторые опасения, как будто Конвент боялся вспышки народного недовольства по поводу отмены максимума. Но на деле ни малейшего протеста, конечно, ниоткуда не последовало.

Так окончился этот опыт вооруженной борьбы против непреодолимых сил экономической эволюции. Неясность, половинчатость, противоречивость, недоговоренность в основных принципах совмещались тут с резкой безоглядочной системой осуществления тех практических мероприятий, которые были признаны неотложными. Век рационализма, век веры во всесильное и всеустрояющее законодательство довел тут до логического конца некоторые коренные предпосылки, раньше выдвинутые; для понимания психологии целой исторической эпохи закон о максимуме неоценим и незаменим.

Я проследил судьбу закона о максимуме за 15 месяцев его существования в связи с вопросом о том, как он отразился непосредственно на интересах потребителей. Это та сторона дела, которая была больше всего на виду, ведь и издан закон был прежде всего по требованию потребителей (рабочих и городской бедноты вообще).

Но закон о максимуме имел последствия, которые должны тут особенно остановить наше внимание, хотя источники говорят о них гораздо меньше: максимальная таксация гибельно отразилась на общих условиях производства, вызвала крутое сокращение его и этим могущественно способствовала усилению безработицы.

4

Современники утверждали, что и обесценение ассигнаций, и закон о максимуме разоряли именно обрабатывающую промышленность, а вовсе не представителей земледелия, ибо нарушить закон о максимуме земледельцу было легче, чем всякому другому, а налоги и другие платежи он производил обесцененными бумажками. Он меньше мануфактуриста нуждался в покупках чего бы то ни было, а уклониться от продажи продуктов сельского хозяйства можно было, несмотря ни на какой террор. Это категорически, как общеизвестный, факт, констатировалось с трибуны Совета пятисот в 1797 г. [86], спустя всего 2½ года после отмены максимума, когда факты еще были свежи в памяти, и возражений ниоткуда не последовало.

И действительно: положение обладателей сырья — представителей сельского хозяйства — оказалось гораздо лучше, чем положение покупателей сырья — промышленников.